На новые заработки — Сара уже подняла мне почасовую ставку — я купила подержанный мопед «Судзуки-125». Я держала его на крыльце и ездила на занятия и к Рейнальдо. Еще я купила лампу для чтения в кровати, заказала по каталогу. В нем была картинка: мужчина мирно спит, а его жена с внешностью фотомодели читает рядом в мягком, но сфокусированном свете. На самом деле свет был такой резкий, что мужчине пришлось бы надеть черные очки. Или купить небольшую палатку, вроде тех, которые служат домиками для щенков, и натягивать ее на своей стороне кровати. Лампа светила ярко, как полуденное солнце, и когда я ночью читала что-нибудь нужное по учебе, Рейнальдо не мог спать. Очередная хорошенькая картинка любви, которую я не поставила под вопрос, а купила не глядя. Я перестала включать лампу и начала отставать от графика прочтения обязательной литературы.
Уже казалось, что город сбрасывает черно-белое покрывало зимы, открывая пеструю пижаму сумасшедшего. Малиновки еще не прилетели, кардиналы насвистывали брачные песни. Редкие уцелевшие сугробы стали грязными от дождя. Лишь единожды поздний снегопад укутал город бесшумным одеялом, мертвой тишиной. Зима ненадолго напомнила о себе, прежде чем уйти навсегда. Просто небольшой amuse-bouche, mignardise, deja vu, je reviens (французский я забросила уже давно). Au printemps![25] От испарений исчезающего снега ночная темнота была грязно-желтой. Отсветы фонарей играли на оставшихся сугробах, несколько дней все казалось придавленным и мутным, как молоко.
Но скоро природа возобновила путь от крокусов к нарциссам, а от них — к пионам. Цветам, которые по замыслу должны были впечатлять лишь насекомых, но по случайности чаровали меня, и не только меня. Начали оживать сады. Каждый третий день светило горячее лимонное солнце, и газоны зеленели от дождя и талой воды. Парни из студенческих братств переоделись в шорты, а во дворах все было сине от пролесок. Но все же в тенистых северных углах иногда попадались маленькие сугробики, покрытые черными оспинами, такие плотные и слежавшиеся, что никак не могли растаять. Словно снег прошел некий биохимический процесс и изменился, стал новым веществом, как марсианский кремнезем, который на самом деле — остатки какой-то бывшей воды.
Волнистые толстые листья тюльпанов рвались прочь из клумб и выпадали наружу под углом вместе с тугими бутонами, похожими на пули. (Только самые большие тюльпаны стоят прямо, сказала я Рейнальдо, когда мы целовались; ночью он придавливал меня, и я возносилась в такие высокие и звездные небеса, что боялась, не сокращает ли это мою жизнь. Я помнила, что астронавты, по слухам, живут не особенно долго.) Ранние тюльпаны застыли посреди шоу из листьев, лепестки — как неподвижные молитвы, зажатые в кулаке лепрекона. День святого Патрика пришел и прошел, а я не выпила ни одной кружки зеленого пива. Мои дни и без того были заняты и забиты до отказа, а без Мерф, которая совсем пропала — остался лишь восковой запах ее нечистой щетки для волос, что до сих пор валялась в ванной вместе с черной зубной нитью и кучей других мелочей, — какой смысл в зеленом пиве?
Благодаря прогулкам с Мэри-Эммой я замечала буйство садов и мягкость воздуха. Расцвели и поникли гиацинты, толстые растительные шмели, противоречащие законам физики, — «Мама, смотри, я летаю!» — гравитация быстро показала им тщету подобных устремлений. Желтые нарциссы высыпали кучками под деревьями, и холмы в парках порозовели от весенних флоксов. Там, где в июне будут сорняки и клочковатые кусты, сейчас цвели форзиция и звездчатые фиолетовые васильки. Я ходила проулками, чтобы заглянуть в чужие сады, и если не обращать внимания на разноразмерные мусорные контейнеры, проулок был совсем как проселочная дорога в Ирландии, во всяком случае — судя по виденным мною изображениям проселочных дорог в графстве Керри. Я созерцала сюрреалистические подвески сердцецвета и водосбора, крохотные причудливые фонарики в самых негостеприимных местах, поближе к нагретому бетону. Они будто тянулись к небу и к земле одновременно. Когда никто не видел, я срывала цветок для Мэри-Эммы. Их, как львиный зев, можно было превратить в маленькую говорящую марионетку. У каждого цветка была изящная и хрупкая «нижняя челюсть» на упругой подвеске; если сжимать и отпускать, он как будто открывал и закрывал рот. Я могла разыгрывать небольшие сатирические сценки с участием своей матери в грузовике на фермерском рынке. Для этого даже не нужно сидеть в настоящем грузовике.
— Мэри-Эмма, смотри!
И она смотрела. Какое счастье — всюду таскать с собой маленькую девочку. Почему моя собственная мать этого не знала? Может быть, в наших жилах навеки застыл избыток зимы.