— Я лучше засыплю себе глаза песком.
Некоторое веселье собравшихся. Большую часть я так и не научилась узнавать по голосам.
— Просто шутка.
— Какой еще плавильный котел? Далеко не все, что попадает в этот котел, переплавляется. Сравним два синдрома: «ЧЗР» — «черный за рулем» и «ЕЗР» — «еврей за рулем». Как вы думаете, носителя какого из них чаще останавливают и обыскивают?
— Я мало читал по этому вопросу.
— Может быть, ты вообще мало читал.
— Тому, кто прочитал всего Пруста и «Человека без свойств», простительно незнакомство с некоторыми другими книгами.
— Не сомневаюсь.
— Знаете, есть такая тонирующая пленка на окна машины, чтобы ребенок не обжегся солнечными лучами? Как вы думаете, нам такая нужна была? Конечно! Но он утверждал, что нет! Да, Эдвард, ты со мной спорил!
— Потому что ваша девочка не белая?
— Вот какая у меня охранная система: я сам. Черный мужчина в доме. Это кого угодно отпугнет.
Мягкие шаги на покрытых ковром ступеньках лестницы. Я подняла голову — я сидела на полу с Мэри-Эммой. В дверном проеме возникла женщина: темнокожая, высокая, стройная, волосы заплетены в аккуратные дреды, и голова похожа на горшок, из которого рвутся лианы. Одета стильно, сочетание ярких и темных цветов выгодно подчеркивает фигуру. Никто из детей не воскликнул «мама!», не бросился к ней. Никто не признал ее. Всего два ребенка вообще заметили ее приход. У нее за спиной возник Эдвард, коснулся ее руки, и она обернулась. Оба отодвинулись от двери, стали удаляться, исчезли.
К концу вечера, когда родители пришли разбирать детей, некоторые спрашивали, как прошел вечер, и дети отвечали «потрясно» или «паршиво». Середины не было — либо полный восторг, либо катастрофа. Мне страшно нравилось смотреть, как чернокожие женщины хватают своих мальчиков и прижимают к себе. Мне страшно нравилось смотреть, как белые отцы высоко поднимают и сажают на плечи своих чернокожих дочерей. Только Мэри-Эмма едва заметно улыбалась и молчала, глядя, как дети по одному покидают ее комнату. Снизу слышался голос Сары — она осталась на кухне наедине с Эдвардом.
— Ты разгрузил верхнюю полку посудомоечной машины, а нижнюю бросил как есть, и чистая посуда вся перемешалась с грязной. И теперь тебе нужен секс?
Может, у меня слуховые галлюцинации? Что это — заря нового мощного социального движения, идущего от корней, или маленькое, глубоко сидящее безумие? Если в лесу упали два предмета с одинаковым звуком, который из них — дерево?
Я взяла Мэри-Эмму на руки. Чистой влажной салфеткой вытерла ей ротик от следов шоколада.
— Пойди обними маму, — сказала я, поставила девочку на пол и отправила бегом на кухню, чтобы отвлекла родителей от ссоры.
А сама крикнула «Спокойной ночи» и выскользнула в дверь. Из вежливости я ушла быстро, отправилась жить собственной жизнью. Я не на «Судзуки» приехала сегодня, но все равно замотала волосы шарфом, словно для поездки. Я была шарму та, в хиджабе, повязанном кое-как, не под подбородком, а — уступка, компромисс — сзади, на шее. Как у Грейс Келли в «Деревенской девушке». Или это в «Окне во двор»? Я шла и шла, а потом, как в навязчивом сне, где летаешь, но лишь едва-едва приподнимаясь над землей, перешла на легкий бег. По дороге я отломила в соседском саду ветку цветущей яблони-китайки и во влажной апрельской ночи полетела, бодрая, разгоряченная, по прямой к Рейнальдо. Когда окажусь у него, поставлю ветку с цветами в воду.
Но рядом с его домом я почуяла неладное. У него в окнах не было света. Я поднялась по лестнице и постучала в дверь. Беспокойство циркулировало в теле. Обнаружив, что дверь не заперта, я медленно повернула ручку и вошла. Рейнальдо сидел в опустевшей темной квартире, на полу посреди комнаты, освещенный экраном лэптопа. Это зрелище напомнило мне, как мы с братом по весне оборачивали старые обложки пластинок матери фольгой, чтобы поймать солнечные лучи и согнать с лица зимнюю бледность. Никакой обстановки в квартире не осталось. Ничего: ни кровати, ни ксилофона, ни стола. На стене висел единственный плакат с белыми буквами на черном фоне: «Глубокое безмолвие царило вокруг. Весь этот край, лишенный признаков жизни с ее движением, был так пустынен и холоден, что дух, витающий над ним, нельзя было назвать даже духом скорби. Смех, но смех страшнее скорби, слышался здесь…»[28] Я знала, что это цитата — с первой страницы «Белого клыка», читанного мною в седьмом классе. Я прежде не видела здесь этого плаката, хотя, может быть, он просто бросился мне в глаза, потому что теперь кроме него и Рейнальдо с лэптопом в квартире ничего не было. Рейнальдо захлопнул крышку лэптопа и посмотрел на меня или, во всяком случае, в мою сторону. Он сидел на молитвенном коврике, обращенном к востоку. Когда-то давно, в самом начале, я решила, что это коврик для йоги, как у моего брата. Я скинула обувь у двери, как Рейнальдо иногда просил меня, но не расслабилась: сердце колотилось уже где-то у горла. Мне подумалось, что от такой вибрации, пожалуй, пломбы в зубах расшатаются.