Остальное устроят уже проводники.
На этом и порешили. С вечерним поездом тронулись в путь. Билеты получили по распоряжению Вирккула. В Белоострове явились к коменданту — чекисту Соколову. Он отвел нам комнату и предложил ждать до полуночи. Финны играли в карты с красноармейцами. Свои люди — эти контрабандисты и перевозчики, жители пограничных деревень Финляндии.
Настала минута — жуткая и полная неизвестности. Нам подали сани, запряженные тощей лошаденкой, уселись мы — «шпионы», красноармейцы и финны. Ехали молча… Долго ехали лесом, потом выбрались на дорогу. В серебряных ризах стояли ели и сосны, высокое небо, как голубой бархат, раскинулось пологом. Мягко хрустел снег под полозьями и копытами лошадей.
Мелькнула какая-то деревня.
Сожженный храм или кирка — на косогоре.
Один красноармеец скинул с плеча винтовку и сошел с саней.
— Близко чухна, — прошептал он, — надо в осторожку идтить.
— Скоро на лыжи надо перейти, болото пойдет, — заметил рыжебородый возница в барашковой шапчонке на кудлатой голове.
Завернули снова в лес, густой, притаившийся и изрезанный узкой дорожкой.
— Сходить надоть… болото, — сказал возница и спрыгнул с саней.
Все сошли.
Финны вытащили из-под соломы лыжи, палки и мешки.
Одну пару дали мне, вторую — «жене».
Красноармейцы взяли свои — широколопастые.
— Счастливого пути, — сказал возница, снимая суконную рукавицу и протягивая мне руку.
— Спасибо, — выдавил я хрипло, и что-то острое впилось в сердце.
— И тебе, гражданка, — сказал он дрожавшей от холода «жене».
Подергал вожжами, свистнул и завернул в сторону… России.
Кое-как наладили лыжи.
Двинулись гуськом.
Финны впереди. Вынули револьверы, сняли предохранители и глубже напялили на глаза свои меховые белые шапки…
Шли долго — час, другой или прошли уже три часа — не знаю.
Лыжи тонули в мокром снегу, в обуви хлюпала вода, и безмерная усталость ломила спину.
Впереди черной лентой показалась Сестра-река. Был слышен гул ее нескованной льдом воды.
— Ну, теперь, товарищи, лыжи снять и «пешком», — тихо сказал один из красноармейцев, сухо щелкнув затвором винтовки.
— Стойте тут, а я пойду «нюхать», — сказал финн-проводник и, сбросив с ног лыжи, зашагал к видневшемуся в темноте берегу.
Остановились.
— Страшно мне, — услышал я около уха шепот «жены».
Я невольно сжал ее руку и произнес глупое:
— Ничего.
Издали донеслось что-то похожее на падение ветви или камня. Потом свист… Кто-то показал «огонь».
Осторожно, притаив дыхание все тронулись на мелькавший впереди огонек электрической лампочки.
На берегу стояли двое.
Один был наш проводник, другой — его брат, пришедший сообщить, что «воздух чистый».
Никаких пограничников, понятно, не было.
И как после выяснилось, этот прием был выдуман финном, чтобы сорвать с меня «на чай».
Красноармейцы остановились — винтовки к плечу и палец на спуске.
Финны посовещались минуту-другую и разработали дальнейший план.
Залькевич перенес на тот берег один из финнов, а я, держась за руку другого, прошел вброд. На этом берегу была Финляндия. Моя нога коснулась территории свободной страны, где начали действовать те безжалостные предписания Лифшица, Павлоновского, Раскольникова и других чекистов.
Светлело небо…
Вдали виднелись серые силуэты домов и построек.
Дул прохладный ветер и откуда-то издали долетал дымный запах.
Быстрыми шагами, наклонившись, следуя за финнами, мы с «женой» вышли на тропинку, ведущую в мелкий перелесок.
Шли молча, прислушиваясь к каждому шороху, двигались куда-то, отдав себя на попечение идущих впереди…
Напрямик к нам выступила изгородь из кругляков-камней.
Перелезли через нее и, пройдя еще сотни две шагов, мы увидели огонек в окне дома.
— Это наш дом, — сказал один из финнов и, вынув трубку, стал ее раскуривать.
— Теперь почти главное сделано, — продолжал он, попыхивая едким дымом, — отдохнете, тогда повезем вас в Виипури[1].
Тявкнула собака в подворотне и стихла.
Вошли в сени.
Старая, седая, сгорбленная финка светила фонарем и, добродушно улыбаясь, покачивала головой, бормоча:
— Terwe tuloa[2].
Типичная финляндская изба зажиточного крестьянина — все чисто, вымытый еловый пол и скамьи, занавески на окнах, фуксии и кактусы. На полках книги и Библия. Деревянные кровати покрыты шерстяными вязаными одеялами, перед ними домотканые коврики.
Тепло. Светло. И так приятно запахло печеным хлебом.
Засуетилась старуха, забегала.
Моей «жене» принесла рубашку, шерстяные чулки, пеструю кофту и туфли.
Отвела ее в соседнюю комнату и помогла стащить набухшие сапоги.
Обо мне позаботился ее старший сын, Микко. Предоставил мне свое белье, суконные брюки и свитер.
— Вот тут и отдохните, на этой кровати. Мать кофе сварит, выпьете один кнорри[3] и спать, — сказал он, раскладывая на скамье платье.
Я переменил белье, напялил свитер и толстые чулки.
Приятное чувство тепла клонило ко сну.
Запас валюты промок; мне пришлось разложить на печке десятки тысяч финских марок, и я решил сторожить.
Но Микко уговорил идти к «жене», а «марки» сами, дескать, высохнут.
Я сообщил ему количество денег и пошел в комнату, отведенную Залькевич.
Если теперь мое положение и было смешным, я все же решил приступить к «семейной жизни».
Залькевич, на мой стук, открыла мне дверь. Куда девалась «кинозвезда»?
Передо мной была измученная, исхудалая крестьянка, с выражением животного страха в глубоко ушедших в орбиты глазах…