— Это наш дом, — сказал один из финнов и, вынув трубку, стал ее раскуривать.
— Теперь почти главное сделано, — продолжал он, попыхивая едким дымом, — отдохнете, тогда повезем вас в Виипури[1].
Тявкнула собака в подворотне и стихла.
Вошли в сени.
Старая, седая, сгорбленная финка светила фонарем и, добродушно улыбаясь, покачивала головой, бормоча:
— Terwe tuloa[2].
Типичная финляндская изба зажиточного крестьянина — все чисто, вымытый еловый пол и скамьи, занавески на окнах, фуксии и кактусы. На полках книги и Библия. Деревянные кровати покрыты шерстяными вязаными одеялами, перед ними домотканые коврики.
Тепло. Светло. И так приятно запахло печеным хлебом.
Засуетилась старуха, забегала.
Моей «жене» принесла рубашку, шерстяные чулки, пеструю кофту и туфли.
Отвела ее в соседнюю комнату и помогла стащить набухшие сапоги.
Обо мне позаботился ее старший сын, Микко. Предоставил мне свое белье, суконные брюки и свитер.
— Вот тут и отдохните, на этой кровати. Мать кофе сварит, выпьете один кнорри[3] и спать, — сказал он, раскладывая на скамье платье.
Я переменил белье, напялил свитер и толстые чулки.
Приятное чувство тепла клонило ко сну.
Запас валюты промок; мне пришлось разложить на печке десятки тысяч финских марок, и я решил сторожить.
Но Микко уговорил идти к «жене», а «марки» сами, дескать, высохнут.
Я сообщил ему количество денег и пошел в комнату, отведенную Залькевич.
Если теперь мое положение и было смешным, я все же решил приступить к «семейной жизни».
Залькевич, на мой стук, открыла мне дверь. Куда девалась «кинозвезда»?
Передо мной была измученная, исхудалая крестьянка, с выражением животного страха в глубоко ушедших в орбиты глазах…
III
Четыре дня мы отдыхали в доме проводников, тем временем средний брат Антти съездил в Выборг и приобрел нам приличное платье и обувь.
Ранним утром мы сели в сани и Микко повез нас в ближайшую деревню, откуда нас в Райяиоки доставил местный купец — финн Итконен.
Так как по дороге к железнодорожной станции были расставлены воинские патрули, проверявшие документы, ехать в санях купца было надежнее, чем с Микко. Он и избрал такой маневр для отвода внимания.
«Купец» взял за дорогу в семнадцать километров три тысячи марок. Два раза осматривали наши документы бравые солдаты, все сошло благополучно.
Документы были на подлинных бланках сфабрикованы в Финской секции Коминтерна. На станции снова потребовали документы и, проверив наши, взятые у Микко, чемоданы с провизией, любезно извинившись, козырнули «шюцкористы» и впустили в зал.
Билеты до Выборга купил купец.
Я слыхал, как он пояснял стоявшему около кассы солдату, что едет на выборгскую ярмарку покупать «свояченице» корову. Итконен, однако, с нами доехал до первой станции и, распрощавшись, сказал, что Микко будет в следующем вагоне. На станции Мустамяки вошли в вагон двое статских — агенты политполиции.
Потребовали документы.
Спросили, куда едем, и, удовлетворившись моим ответом, отметили на «ленсманской» бумаге визу.
Перед самым Выборгом тоже, и второй этап прошел благополучно.
От Выборга до Гельсингфорса ехали вместе с Микко. Поздно вечером прибыли в Гельсингфорс.
Микко нанял такси.
Прибыли в Тээле — на конспиративную квартиру.
Хозяин квартиры, «портной» Якима, был, как потом оказалось, коммунистом — участником мятежа 1918 года и лишь недавно выпущенный из Катаянокской тюрьмы. Портным он фактически не был, но для прикрытия своей деятельности имел вполне оборудованную мастерскую и даже немалый запас тканей. Работали у него подмастерьями пять профессионалов портных, все члены Мопра и Комъячейки.
Финская секция выдавала ему ежемесячно 15 000 марок для содержания мастерской по изготовлению военного обмундирования.
«Клиентура» состояла из нижних чинов местного гарнизона и приезжих агентов шпионажа.
Сличив половину моего мандата, написанного на шелковой бумаге, «портной» предоставил нам комнату.
Микко произвел со мной окончательный расчет и попросил дать расписку в том, что «масло и сыр» получены, что означало условленное — благополучно прибыли.
После ухода Микко «жена» сказала:
— Содрали с нас немало эти парни, но доставили отлично.
Подсчитал деньги — оставалось пятьдесят девять тысяч. На перевоз ушло почти сорок пять тысяч.
Заглянул хозяин, предложил поужинать и сообщил, что утром придет особоуполномоченный. От ужина мы отказались — пережитое за эти дни настоятельно требовало отдыха…