Вскоре, однако же, этим разговорам положен был конец. Вошел стремянной и доложил Атукаеву, что к нему припожаловал пастух Ерема.
— Ну, вот кстати; давай его сюда! — проговорил граф стремительно. — Вот вам, господа, и конец всем басенкам, — прибавил он, обратясь к Бацову и Стерлядкину. — Верно, есть подозренный.
С этим словом в отворенную настежь дверь протиснулся необычайного вида человек. Ростом он был — косая сажень, лицом страшен, борода всклочена, в нечесаной голове торчали солома и ржаные колосья. Наряд его состоял из лаптей, посконных затасканных портов и побуревшего сермяжного полукафтанья с множеством заплат и отрепанными рукавами; под мышкой держал он баранью шапку, а в правой руке такую палицу, ой-ой! При взгляде на это страшилище мне тотчас вспал на мысль Геснер[88], с его Меналками, Дафнисами, Палемонами и со всею вереницею пригоженьких лиц, удержанных памятью из детского чтения. Поверх кафтана, от дождя Ерема драпировался толстою неудобосгибающейся и не идущей в складки дерюгой, накинутой на плечи в виде гусарского ментика[89].
Помолясь святым, Ерема поклонился всей честной компании, отшатнулся к притолке и загородил собой дверь.
— Что скажешь, Ерема? — начал граф.
— Русачка обошел, ваше графское сиятельство! — произнес Ерема таким голосом и тоном, по которому можно было понять сразу, что этот страшный и неуклюжий детина был простейшее и добрейшее существо.
— Хорошо. А где лежит? На чистоте? Травить можно?
— Как же, батюшка! В Мышкинских зеленях[90], на мшыщи[91]. Трави — куды хошь. Матерой русачина; сулетошний[92]. Он самый, батюшка, безобманно…
— А, ну, если только он, так спасибо! Вот тебе за усердие, — граф подал ему целковый рубль, — а эти господа еще от себя прибавят. Только смотри, тот ли? Пожалуй, вместо его, ты насадишь собак на какого-нибудь настовика[93]! Как бы нам не сплоховать!
— Будьте в надежде, батюшка, ваше графское сиятельство, он самый; уж я к нему пригляделся: что ни день, почитай, видаю. И к скотине приобык… энто, нарочно нагоню стадом, — только что ужимается, пес, да уши щулит[94]… лобанина такой…
— Ну, вот вам, господа, и делу конец! — сказал Атукаев Стерлядкину и Бацову. — Вот и увидим, чья возьмет. А уж русачок, рекомендую, распотешит дружков, если это лишь тот, которым я прошлый год потешался раз до трех. Так уж скажу наперед — одолжит! Будет за кем повозить воду! Ну, Лука Лукич?
— Что ж, пустяки, — отвечал Бацов, выпуская обильную затяжку дымом, но в этих как-то небрежно сказанных словах уже было заметно раздумье.
— Этак, пожалуй, мы, не долго думая, и на попятную… — прибавил Стерлядкин.
— У, щучья пасть! На попятную! Кто на попятную? Ты, что ли, пойдешь?
И у Бацова с Стерлядкиным пошли перекоры. Пользуясь их увлечением, граф подмигнул мне глазом, и я пошел с ним в соседнюю светелку.
— Поддерживай, пожалуйста. Луку! — сказал он почти шепотом. — Мне хочется, чтоб он отравил этого барышника (Стерлядкина): уж он слишком допекает бедного Бацова, а Карай, может быть, и оскачет: собака по породе выше Азарного.
— Что ж, господа, полноте вам спорить, не видя дела. Хотите сажать[95] — уступлю вам зайца, а не хотите — мерять своих молодых, — сказал Атукаев, входя обратно.
— Вот тебе и весь сказ! — возразил Стерлядкин Бацову. — Идет, так? Я не отступаю от вчерашнего уговора… Только не иначе, как на завладай, и заднюю по хвосту. Мне не жаль собаки…
— Ну, вот, что ты меня, дурака, что ли, нашел! Пущу я на завладай с осенистой[96] и втравленной собакой! Тебе говорят русским языком, что Карай — погодок[97] и скачет щенячью… До угонки, изволь. Я те вставлю очки! Разве я не видал твоего редкомаха[98]? За псарскими воду возит; а тут… Пустякн, брат… ты меня храбростью не удивишь!
— Ха, ха, ха! Вот он каков! А вчера как рисовался?
— Полноте, господа, кончайте! К чему тут в далекое забегать? Еще собак вздумали портить!… Померяли — и конец… Вы за славу, а мы за вас попридержим. Ты за кого держишь? — спросил меня граф.
— Я? Теперь пока не знаю. А вот взгляну, которая покажется, — отвечал я.
— Ну, и прекрасно! Так идет, что ли, господа? Велите ввести собак.
— Да к чему и вводить? У нас семь пятниц на неделе. А там, пожалуй, чего доброго, еще и разревется, как тюлень на льду, — произнес как-то свысока и самонадеянно Стерлядкин, поднимаясь со стула.
— А ты, щучья п… — начал было Бацов с свойственной ему быстротою и энергией, но граф не дал ему кончить. Все мы приступили к состязателям и уговорили их «мерять собак» просто, а сами вызвались присутствовать в качестве судей и общим приговором утвердить славу за быстрейшей.
Послали привести собак на погляденье. Первого — Азарного — ввел Стерлядкина стремянный на своре. Это была муруго-пегая[99], чистопсовая[100] собака, собранная вполне, рослая, круторебрая, на твердых ногах, но собака скамьистая[101] и с коротким щипцем. Увидевши своего господина, она степенно подошла к нему и положила голову на колено.
Вслед за ним, на свист Бацова, вихрем влетел Карай в комнату и, прыгнув к нему на грудь, заскиглил[102] и замахал хвостом.
— Ох ты мой… шалунок!… — приговаривал Бацов, лаская своего любимца. Карай спустился на пол и начал бегать и обнюхивать. Это была очень породистая густопсовая[103] собака, почти во всех ладах[104]: он был немного лещеват, но с крутым верхом[105] и на верных ногах сухая голова, глаза на выкате, тонкий щипец, хотя немного подуздоват[106]. Глядя на этого, с черною лоснящеюся шерстью и проточиной[107] на лбу, белогрудого красавца, видно было, что он еще не опсовел[108] и по молодости не сложился вполне, но по ладам и «розвязи» нельзя было не предпочесть его Азарному.
— Ну-с, ваше сиятельство, — сказал я полушутя, — если б пришлось попридержать, я бы не отстал Карая.
— И прекрасно, — отвечал Атукаев, — а я, пожалуй, потянусь за Азарным.
Трутнев подобострастно примкнул к графу и хвалил Азарного; г. Бакенбарды молча управлялся с недопитым стаканом.
Карай, как будто понимая мои слова, прыгнул ко мне на грудь, но эта минутная ласка ничего не значила в сравнении с тем взглядом, каким подарил меня Бацов.
Через полчаса охота в полном составе тронулась с места. Сопутствуемые ватагой мальчишек, мы выехали за околицу. Граф приказал ловчему идти в Глебково, но если не будет дождя, остановиться в завалах, где надеялись найти лисиц; ловчий со стаей и охотниками принял налево и пошел торной проселочной дорогой; мы же, по следам Еремы, разравнялись и поехали прямо полем. Кроме Карая и Азарного, с нами не было собак. Впереди всех, держа по-прежнему шапку под мышкой, широко шагал наш необыкновенный вожак: он, казалось, продвигался вперед очень медленно, но лошади наши постоянно шли за ним тротом; вскоре начались зеленя, и посредине их возвышался небольшой, засеянный рожью курган; налево это озимое поле отделялось от овсянища широким рубежом, и тот же самый рубеж загибал под прямым углом и тянулся направо по легкому скату в болотную ложбину, поросшую кустарником и молодыми березками, где и заканчивались озими.
Поднявшись на темя теперь почти незаметного для нас возвышения, казавшегося издали плоским курганом, пастух остановился и показал прямо на низину поля, где, саженях в сорока от нас, был круглый мшарник[109], или, лучше сказать, не засеянный рожью мочевинник[110], каких бывает множество в озимых полях: желтая сухая трава ярко отделялась от окаймлявших ее густых зеленей.
— Ну, как, сударики, прикажете? Куда гнать будем? — спросил Ерема Бацова и Стерлядкина.
— Да он здесь? — спросили оба разом.
88