Все слушали Стерлядкина, как говорится, разиня рот.
— А теперь слух носится, — прибавил рассказчик, — что сверх закладной он набрал векселей еще тысяч на тридцать.
— Непонятно, однако же, — сказал Атукаев, — как можно брать векселя, устраивать подобные сделки без гроша, задаром…
— Нет, оно, коли хотите, так вовсе не задаром, а за дело, — возразил Стерлядкин.
— Да как же это? За какое дело?
— А вот за какое: выслушайте и согласитесь, что Трутневу не задаром достаются эти векселя и закладные… Вот недавно, по лету, вздумал мой мужичок продать выкормка-меренка. Лошадь, знаете, не хозяйственная, мужику неподходящая: в соху слаба, борона тоже ей не под силу, а побежка налегке есть; не то, чтоб иноходь[147], а так, трепачок; откуда ни возьмись Трутнев. Бац, бац по рукам: за сорок за пять стащил у мужика вислоухого жеребенка, продержал недели две на конюшне, подчистил, подстриг ушки, расчесал гривку, запряг в беговые, да и махнул к другу под крыльцо: тот, как взглянул на казанского иноходца, и разинул рот… Как вы думаете, на чем покончили? — спросил Стерлядкин.
Мы все молча и вопросительно взглянули ему в лицо.
— Взял он у друга коренную-битюга; лошадь рублей в двести, пролетки московские, в шестистах на ассигнации, да векселек в триста целковых: теперь ведь на ассигнации векселей не пишут! Вот и говорите — даром! Ан не даром! Так и во всем… Стерлядкин, как видно, хотел продолжать, но остановился и начал вслушиваться; мы тоже обратили головы к окну: оказалось, что на двор въезжали наши охотники. Степан Петрович тотчас начал отдавать приказание человеку, как разместить обоз и охоту. Вскоре затем, без зова и доклада, появился у двери плотный детина в синей черкеске[148] с патронами на груди; в одной руке держал он косматую шапку, а в другой письмо.
— А! Афанасий! Здравствуй! Как ты попал сюда? — заговорил граф к вошедшему.
— Алексей Николаевич приказали кланяться и просят поспешить, — сказал Афанасий, поднося письмо графу.
— Как же ты узнал, что я здесь?
— Я было ехал в Клинское, да версты за четыре отсюда встрел охоту вашего сиятельства…
Атукаев углубился в чтение, но, не конча всего письма бросил его на стол и обратился к нам с досадой:
— Ну, вот вам и новость, господа! Жигуновы с компанией едут на наши места! Ну, что это за народ! Цунятники[149]… дела не делают, а другим портят! Вот, читайте! — продолжал он, кидая письмо через стол.
Я схватил и прочел вслух следующее:
— «По обещанию твоему, я ждал тебя весь день пятого и, не дождавшись, сегодня в ночь посылаю нарочного. Поспеши, пожалуйста, как можно скорее, потому что дальше пятницы я ждать не могу и тронусь, чтоб захватить по дороге ближайшие отозванные места в Чурюкове, Бокине и дальше. Вот еще новость: я узнал наверное, что Жигуновы с компанией идут на наши лисьи Новохоперские места[150]. Если вы не поспеете ко мне в Братовку раньше десятого, то идите прямо к Чурюкову, где я буду стоять на крови[151], или в Бокино на передох, где стану поджидать вас.
— Вот вам и радость! — прибавил граф сердито.
— Ну, это еще дело не страшное, — возразил Стерлядкин. — Разве это охота! Это сброд мелкоты вот вроде Трутнева и нас грешных. Там сколько собак, столько и господ!
— И точно, ваше сиятельство, беспокоиться тут не о чем, — прибавил Афанасий уверительно. — Об жигуновской охоте и поминать грешно: собаки — цуньки, полуборзики… Прошлый год мы прослышали в Грайворне об лисицах… подходим к острову, а Жигуновы уж тут: порсканье такое идет!… Мы скружили стаю, слушаем «Тяв, тяв!» С тем и вызвали! А сами глядят на нас… Мне Алексей Николаевич изволил приказать осмотреть ихнюю стаю: нет ли с затеком[152]. Вот я, этак, подъехал, оглядываю… Тут сам барин ихний. «Чей человек?» — говорит. Так и так, мол, сударь, послан осмотреть, нет ли дескать, какого сумления (известно, насчет чумы), хотим мол, метать[153] своих гончих… «Кланяйся, — говорит, — Алексею Николаевичу и доложи, мол, что чумы у меня нет, да и лисиц в острове не найдете: моих только что вызвали». Ну, так и доложил… «Вздор! — изволил сказал наш барин. — Мечи!» — говорит ловчему… Как заровнялся наш Феопен! Только что прошел опушку, варом заварила стая… — слышим рог, другой[154]! Пятерых к нам на щипце и вынесли, тут, при ихних же глазах и второчили всех… Барин-то Жигулин, говорят, перчатки изорвал, глядя на нас…
— От кого же узнал Алексей Николаевич, что они едут в наши места?
— Ловчий наш Феопен ездил на отзыв, так, вишь, козловские купцы ночевали с ним, те сказывали, говорят, наверное. А волков что у нас отозвано, ваше сиятельство, так впору хоть бы и в отъезжее не трогаться! Во всю осень, кажется, не перетравить, и на пороши хватит…
— Ну, что будет, то будет, — сказал граф в раздумье. — Надо ехать, господа! Ты с нами, Степан Петрович?
— Да, уж так условлено… Придется промять старые кости.
— Так вот что, Афанасий, ты останься тут до утра, а завтра пойдешь с охотой вместе… мои плохо знают дорогу; а мы с вечера вышлем подставных лошадей и к обеду как раз в Братовке.
— Слушаю!
— Степан Петрович! Уложи же нас, пожалуйста, пораньше, а завтра и сам пошевеливайся. Надо в самом деле поспешить.
После обеда гости разъехались. К Степану Петровичу начали являться старосты, гуменщик[155], ключник и прочий люд для выслушания его распоряжений. Мы закурили сигары и отправились в сад, где, между прочим, видели и помянутую уже картину. Когда мы вернулись назад, Степана Петровича уже не было в доме: он стоял у дверей одной из кладовых; там при нем отсчитывали окорока, отвешивали муку и разную поварскую провизию. Мы пошли туда и все были свидетелями следующей сцены.
За спиной у Стерлядкина стоял белокурый, с живыми глазами, миловидный мальчик лет пятнадцати, в зеленом охотничьем казакине. Он всхлипывал и утирал рукавом слезы. Услыша этот плач, Стерлядкин обернулся и произнес полусердито и наставительно:
— Пошел, пошел, говорят тебе! Еще расхныкался тут! Другой бы рад был, что оставляют его дома, на печке… Что, за тобой няньку, что ли, возить? Ты рассуди, ведь это не в Осоргино хлопунцом[156] прокатиться… тут, брат, осень на седле сидеть… чичер[157] захватит, разнеможешься… куда тебя девать? Притом же в охоте что будешь делать? Волка отродясь не травливал, лисицы в глаза не видал…
— Помилосердуйте, сударь!… Что ж я опосля того за человек выхожу?… Когда ж я должен научиться? Выходит, мне и век из хлопунцов не вытти!… А вот прикажите только, — я лучше старых балбесов управлюсь с делом…
147
148
150
152
153
156