Пламенный апостол, мужественный революционер и, прежде всего, незаурядный человек, — в опьяняющие минуты победы, и в горестные дни поражения — Бенковский борется и страдает не за себя, а за Болгарию.
В момент душевных терзаний он находит в себе силы сказать:
— Я уже достиг своей цели! Сердцу деспота нанесена такая рана, что не зажить ей во веки веков! Теперь дело за Россией!»
«Записки о болгарских восстаниях» — национальная эпопея, но книга рассматривает немало извечных общечеловеческих вопросов. Страдание и восторг, предательство и величие, разгром и победа, рабство и свобода — все это составляет историю человечества, через них оно идет к новому миру.
—
В этом издании, которое выпускается в связи со столетием со дня Апрельского восстания 1876 года, включены отрывки из первого, второго и третьего томов «Записок о болгарских восстаниях», посвященные Апрельской эпопее. Представлены самые монументальные, самые яркие картины и образы бессмертного произведения Захария Стоянова, что позволяет с еще большей силой почувствовать его красоту и обаяние, главным образом, не нарушая художественную целостность произведения.
Часть первая
3
Была темная, морозная ночь, на второй день после зимнего Иванова дня; лед вполне окреп, а выпавший снег слежался и сделался твердым, как доска. Тихий белый Дунай давно уже был скован серебристым прозрачным льдом, от которого веяло лютой стужей; на обоих берегах громоздились ледяные горы, по которым кое-где стлался легкий туман, покрывая инеем и еще сильнее охлаждая и так уже умершую природу. На берегах славянской реки все было тихо и спокойно — ни живой души нигде. Все сидели дома, толстопузые — в своих роскошных палатах, бедняки — в закопченных лачугах, убогих, но все-таки защищающих от свирепого карпатского ветра. Никому не хотелось выйти, чтобы насладиться январской ночью, — разве только румынским волкам, а они рыскали по льду без паспортов, невидимые даже для зоркого глаза румынского пограничника или турецкого стража, которые тоже сидели у очага, грея свои толстые кожухи…
В эту суровую ночь по гладкой поверхности замерзшего Дуная, держась за руки, чтобы не потерять равновесия, один за другим шли два товарища. Они были одеты в клеенчатые плащи и несли по небольшой сумке, в которой умещалось все их богатство.
Это были будущие вожди Панагюрского восстания, Волов и Бенковский, первые апостолы, покинувшие Гюргево, чтобы перейти в Болгарию через Дунай у Рахово. Остальные апостолы перешли немногим позднее, в разных местах — где кому показалось более удобным. Стамболов, Караминков, Икономов и другие вышли на болгарский берег близ Русе, у Сербче; другие переходили Дунай у Свиштова, третьи — у Лома и так далее, а турецкое правительство ни о чем не подозревало. Все это свершилось между 15 января и 1 февраля.
Там, где Дунай переходили Волов и Бенковский, посреди реки во льду зияла длинная незамерзшая полынья, шириной в несколько шагов. Они пытались ее обойти и с той и с другой стороны, но тщетно. В конце концов им пришлось искать другой выход. Поблизости на румынском берегу лежали доски. Товарищи взяли две-три доски, перекрыли ими полынью и переправились через нее, правда, замочив ноги до колен, так как все вокруг было залито водой.
Не могу сказать точно, по каким именно местам шли наши гости от Дуная до Балканского хребта. Около 10 февраля они прибыли в Сопот, оттуда направились в Карлово и там остановились у Ганчо Гайтанджии, который отвез их в село Каратопрак к братьям Петко и Петру Атанасовым.
Был будничный вечер; пробило половину двенадцатого по турецкому времени. Село Царацево, по обыкновению, апатично провожало день. Дядя Иван Арабаджия, верный друг Левского, стоял перед своей скромной хатенкой и мастерил буковый колесный обод. На душе у него было тяжело — муки в его закроме осталось только на этот вечер. Случайно подняв глаза, он заметил, что с севера к селу приближаются двое верховых, но не полюбопытствовал рассмотреть, что это за люди, тесло его продолжало монотонно стучать по сухому ободу.
Во времена Левского дядя Иван постоянно вел наблюдение за дорогами, но его герой погиб, и это было тяжкое горе! С тех пор прошло три года, и дядя Иван потерял надежду: он уже не верил, что появится второй Левский, он забыл о словах «Дьякона»: «Если я умру, на смену мне придут сто человек».
— Какие-то люди пришли: тебя спрашивают, — позвала Ивана жена.
А он и не заметил, как всадники спешились, прошли мимо него и скрылись в его убогой хате.
Заткнув тесло за пояс, дядя Иван вошел в хату и, по обычаю, сказал: «Добро пожаловать!», но не прибавил ни слова больше.
— Здравствуй, дядя Иван! Неужели ты меня не узнаешь? — проговорил один из путников, Волов /другой был Бенковский, и, обняв бая Ивана, поцеловал его в губы.
— Кто мог подумать в тот день, что мне придется встречать таких гостей! — говаривал впоследствии дядя Иван. — Только стыдно мне было, как хозяину, — принимаю у себя двух апостолов свободы, а их господь наградил таким высоким ростом, что не могут они выпрямиться в моей низенькой хатенке.
На другой день дядя Иван встретил рассвет у огромного кургана за Каршияком[2]. Волов послал его в Пловдив известить тамошних патриотов о прибытии гостей.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
АГИТАЦИЯ В IV ОКРУГЕ
1
Когда на станцию Харманли прибывали поезда, я неизменно проходил в спальню Иванова, расположенную против железнодорожных путей, и, опустив оконную занавеску, наблюдал из-за нее за пассажирами. Однажды — это было 26 февраля — я услышал свисток подходящего паровоза и, по обыкновению, побежал к окну. Боясь, как бы кто-нибудь меня не увидел, и стараясь побыстрей миновать гостиную, отделявшую спальню Иванова от моей каморки, я так рванул дверь, словно за мной кто-нибудь гнался или я сам кого-то преследовал.
О, чудо! Не успел я переступить порог спальни, как отпрянул назад, — оконные занавески уже были спущены, а у стола стоял высокий человек, черты которого вначале показались мне незнакомыми. Я растерялся, но и незнакомец, державшийся настороже, смутился, когда в комнату влетел какой-то сумасшедший, к тому же отнюдь не «прилично одетый».
— Кто ты? — спросил я, не зная, что сказать.
— А ты кто? — вопросом ответил незнакомец, и рука его потянулась к левому боку, иначе говоря, к револьверу.
Я хотел было последовать примеру незнакомца, то есть показать ему, что и мне не вчуже носить оружие, но он вдруг бросился ко мне с протянутой рукой.
— Ты ли это? Вот напугал! — воскликнул он.
Передо мной стоял Волов, с которым мы встречались всего один раз — в Русе. Это было в 1874 году, когда он вернулся из Бухареста, куда был послан как представитель шуменского комитета для участия в собрании болгарских эмигрантов. Сейчас он приехал по железной дороге из Пловдива, и Ради Иванов предложил ему пройти наверх, чтобы люди на станции его не увидели.
Как оказалось, Волов приехал за мной; он предложил мне покинуть станцию и принять участие в общей работе в качестве апостола. Человек благородный, Волов был вне себя от радости, что святое дело движется вперед. Ликуя, он говорил о том, что дни турецкой державы сочтены; весь народ, как один человек, готов восстать в любую минуту; везде, куда бы ни приходили апостолы, их встречают словно Иисуса Христа, а они просто не могут всюду поспеть, и депутации от населения ходят искать их по деревням; уже около пяти тысяч человек готовы восстать по первому зову… говорил еще многое, многое другое.
1