— Поздравляю! — говорили они друг другу.
В тот же вечер крестьяне послали людей закупить порох и пули.
После официальной части мы стали знакомиться — они со мной, а я с ними, — и началась дружеская беседа.
— Ты, Драган, ничего не сказал о себе, но мы тебя все-таки спросим: из какого города ты родом и сколько лет занимаешься этой работой? — спросил меня один из заговорщиков.
— Чего спешишь, милок, — перебил любопытного дед Тодор; но и сам он смотрел мне в рот, ожидая ответа.
Люди, доверившие свою судьбу мне, люди, жизнь которых теперь зависела от меня, естественно, имели право знать, кто я такой.
— Я — болгарин, вот и все, — ответил я. — Доживем до того дня, как поднимется знамя, тогда все узнаем друг про друга.
6
На второй день я отправился в Царацево вместе с проводником, Найденом Прасе, тамошним уроженцем, так как, по его словам, жители той местности хотели, чтобы к ним пришел апостол.
Несколько слов о Царацеве. Это была чисто болгарская деревушка, домов в пятьдесят-шестьдесят, расположенная в часе или полутора часах ходьбы к северу от Пловдива. Должен прежде всего предупредить читателей: пусть никто не подумает, что я отправился туда с намерением вести пропаганду и учредить тайное общество, как я это делал в других деревнях. Боже сохрани! Все дело в том, что в этой деревне жил дядя Иван Атанасов, прозванный Арабаджия, который занимался изготовлением телег, дважды ходил пешком в Бухарест, уже в 1864 году был правой рукой Левского, принимал ходивших к нему за советом Димитра Обшти, Ангела Кынчева[6], Стефана Стамболова, Бенковского Волова и многих других.
Дядя Иван Арабаджия! Начиная с 1862 года и до нашего освобождения не было во Фракии события, в котором он не принял бы участия! Во всей Болгарии и Фракии не было крестьянина, работавшего так деятельно и усердно, как он. Это был столп болгарского освободительного движения. Благодаря ему деревня Царацево сделалась столицей болгарских революционных апостолов — дядя Иван Арабаджия был им и отцом и советчиком, а его скромная хатенка служила им прибежищем! Целых пять лет подряд Невский приходил в Царацево по нескольку раз в год, в любой день и час, и жил у дяди Ивана или у верного его соседа Божила по два-три дня, а не раз и по неделе. Предпринимая какое-нибудь важное дело, Невский если и не брал с собой дяди Ивана, то во всяком случае спрашивал у него совета. Когда жандармы или агенты разыскивали в Пловдиве переодетого апостола, он знал, что нужно бежать к дяде Ивану в Царацево, а там выход обязательно найдется. Если после смерти Невского какой-нибудь апостол заходил в пределы «епархии» дяди Ивана, крестьяне прежде всего спрашивали его:
— Был ли ты в Царацеве? Знаешь ли Ивана Тележника?
Вот почему я отправился в Царацево не для агитации, а чтобы познакомиться с дядей Иваном, о котором слышал самые невероятные рассказы, посоветоваться с ним и, так сказать, попросить у него благословения.
Был уже вечер, когда мы с моим проводником Найденом Прасе подошли к дому дяди Ивана. Перед входом на потертой рогожке сидел сам хозяин и соскабливал щетину с кожи, из которой мастерил постолы. Мы поздоровались с ним: он поднял голову, чтобы на нас посмотреть, но не переставал скоблить — ведь на мне не было написано, что проповедник идей свободы. Когда же Найден Прасе сказал ему: «Наши в Пловдиве поручили мне привести к тебе этого «заложника», дядя Иван снова взглянул на меня, бросил работу и пригласил нас войти в дом.
Скромное жилище дяди Ивана состояло всего лишь из одной-единственной низенькой каморки, лишенной даже обычной деревенской мебели: и это меня прямо поразило. «Неужели в этой темной дыре сидели апостолы, иногда — по три человека сразу, неужели в этой лачуге решались судьбы Болгарии?» — спрашивал я себя, украдкой поглядывая на хозяина, чтобы узнать, не догадывается ли он о моих мыслях. Но тихое и спокойное лицо старого патриота, каждой чертой своей выражавшее отвагу и непоколебимую веру в дело, не изменилось ни на секунду.
Я не слышал здесь тех праздных вопросов, которыми злоупотребляют даже очень развитые люди, спрашивая тебя, откуда ты пришел, что будешь делать после освобождения, что думает Россия, пришлют ли помощь Сербия и Румыния, не пострадают ли деревни и скот — «ведь жаль будет, если прольется много крови» и так далее и тому подобное. Дядю Ивана ничто не волновало, не выводило из равновесия. Стараясь завоевать его расположение, я говорил сдержанно, серьезным тоном: рассказывал, как простой народ слушает апостолов, как он боится, радуется и волнуется, как распродает все самое свое ценное и дорогое, чтобы получше приготовиться к заветному дню, — словом, старался его убедить, что передряга будет страшная, но есть все основания надеяться на победу. Мои рассказы не вызвали в дяде Иване ни удивления, ни восторга, он не видел в них ничего из ряда вон выходящего.
— Да, никогда еще народ не принимал такого участия в подготовке как в этом году; но мы не должны думать, что все уже сделано и народное вдохновение будет длиться вечно, — заметил дядя Иван весьма спокойным тоном.
Тщетно ждал я, что он скажет: «Так говорил Невский, когда бывал у меня, а приходил он каждый месяц… Так думал Димитр Обшти, с которым мы вместе ходили агитировать по деревням… Мне очень нравился Ангел Кынчев: впрочем, Стамболов не хуже его… Волов образованнее Бенковского», то есть упомянет о своих знакомствах и связях: ведь таким путем люди обычно стараются зарекомендовать себя, чтобы собеседник знал, с кем имеет дело. Тщетно, повторяю, ждал я таких слов; дядя Иван не любил хвастаться, ничего не рассказывал о себе, никогда не говорил: «Я сделал то-то и то-то: мы думаем так-то и так-то».
— Все это дело прошлое: надо заботиться о настоящем, — ответил он, когда я стал расспрашивать его о Левеком и его плане действий. — Слышал я, — продолжал он, — что вы, апостолы, говорили по деревням, будто вас сюда послал русский царь, а Сербия и Румыния пришлют нам по нескольку пушек, как только мы поднимем восстание. Это, по-моему, нечестно; не будет успеха там, где есть ложь, хотя бы «ложь во спасение». Народ развращается, когда слышит, что другие заботятся о его судьбе; он тогда перестает надеяться на свои собственные силы.
7
Я переночевал в хате дяди Ивана и на другой день, как только занялась заря, отправился в села Мырзян, Карамфоля и другие вместе с проводником, которого мне нашел дядя Иван. Рассвет застал нас в селе Карамфоля. Мы постучались к некоему деду Лазару, и он нас принял. Проводник мой вернулся домой, а меня пригласили пройти в темный подвал, где я и провел день среди винных бочек и кадок с капустой.
Тут, в этих селах, было очень легко организовать или, точнее, возродить старые революционные комитеты, так как до меня сюда захаживал «Дьякон» /Ленский/, который наэлектризовал тамошнее население.
— Ты только напомни им клятву, которую они дали четыре года назад, и объясни, как теперь нужно готовиться, — вот и все, — говорил мне дядя Иван, прощаясь со мной в Царацеве.
Я должен добавить, что после Левского пропаганда для апостолов, за очень немногими исключениями, не представляла больших трудностей — прославленный агитатор открыл дорогу в главнейшие города и села. Мы шли по проторенным им путям. Бывало, познакомишься в каком-нибудь селе или городе с местными заговорщиками — готовься слушать рассказы из бурной жизни Невского.
— Веселый был человек, прости его бог; ни разу я не видал, чтоб он задумался! Все-то, бывало, улыбается, все-то радуется — будто на свадьбу звать пришел, — говорил один.
6