«Нет иного способа моления, — пишет митр. Николай Кавасила, — столь многомогущественого и подавающего нам столь крепкие надежды, как сей образ страшного сего жертвоприношения», где Христос, как говорит другой учитель Церкви, — «Сам Священник, Сам и Алтарь (жертвенник. —С.Ф.), Сам Бог, Сам человек, Сам Царь, Сам и архиерей, Сам Овча, Сам и Агнец…» (св. Епифаний) [102]. Или, как в молитве, читаемой священником во время пения Херувимской: «Ты бо еси приносящий и приносимый, приемлющий и раздаваемый, Христе Боже наш».
Глава 11
«Иже херувимы тайно образующе, и Животворящей Троице трисвятую песнь припевающе…» — «Мы, таинственно изображающие херувимов, и воспевающие трисвятую песнь жизнь творящей Троице, оставим теперь всякое житейское попечение, чтобы поднять Царя всех, носимого невидимо на копьях чинами ангельскими. Аллилуйя, аллилуйя, аллилуйя».
Начиная с этих слов совершается в храме «литургия верных», и, по существу, только до этих слов позволительно нам говорить и писать о литургии: дальше идет то, что выше нашего разумения, то, чем жили и живут святые. «Говорили… об авве Маркелле Фиваидском… что… когда {он} стоял за службою, грудь его была омочена слезами. Ибо говорил, что, когда совершается служба, я вижу всю церковь как бы огненною, и, когда оканчивается служба, опять удаляется огонь» [103]. Но, с другой стороны, как же не написать, когда именно начиная с Херувимской делается уже совсем иной воля Божия: чтобы мы — все мы — участвовали в Его святыне, чтобы мы достигли святости — «мы, таинственно изображающие херувимов»? «Не подобным ли изображается подобное?.. — пишет священник Павел Флоренский. — Значит, есть в каждом из нас что–то подобное Херувиму… Есть великая по своему значению херувимская сердцевина нашей души… Бог вложил в человека лучший дар Свой — образ Божий» [104]. Святость — понятие неизреченное, но мы чувствуем, что она есть проступание из психофизической темноты человека светоносного образа Божия, его херувимской сердцевины. Это проступание совершается благодатью, когда Бог видит труд любви и покаяния, когда Он видит, что человек ищет Его благодати, хоть и понимает, что никак и ничем не достоин ее. Все Слово Божие и все учение Церкви полно призывами к святости или раскрытием ее, а мы в течение столетий приучались к тому, что «святые» — это только на иконах, а в нашей жизни их не бывает и что все призывы к святости — это только аллегория. И святость действительно стала уходить в аллегорию из жизни, не желающей ее реальности, и земля Церкви стала сохнуть, тоскуя о дожде благодати. Когда придет Сын Человеческий, найдет ли Он веру на земле? (ср.: Лк. 18, 8)
Святость не есть совершенство чистоты. Ни один святой не мог считать себя чистым. Когда апостол говорил: «Христос пришел грешных спасти, из которых я первый», — он говорил совершенную правду. «Что за сумасшествие? — пишет Златоуст. — Будучи человеком, ты называешь самого себя чистым… и убежден, что ты чист… Тысячи страстей окружают душу… и осмеливаешься сказать, что ты чист от стольких волнений?.. Скажи мне, может ли кто утверждать, что он чист в течение одного дня?., может ли похвалиться, что он не тщеславился… не безрассудствовал, что не смотрел необузданными глазами?» [105].
104
Св. Иоанн Златоуст. Беседа против кафаров // Творения. СПб., 1906. Т. 12, кн. 1. С. 319.
105
Георгий Задонский. Указ. соч. С. 577. (Смысл первой части приведенной цитаты — «грешников бо… не престанет» — в контексте всего высказывания св. Тихона таков: «Потому говорим мы о них: «И грешников слушает Бог», что грешник будет грешником до тех пор, пока не перестанет грешить». — Ред.).