У бедной Гусевой душа ушла в пятки. Она-было хотела закрыть голову своим большим платком, но улика была на лицо и запираться было поздно; квартальный без церемонии распахнул ее салоп и блестящий турецкий костюм вполне изобличил ее.
— Кто вы такие? Как вы могли нарушить приказание обер-полицмейстера? Разве вы не знаете, что нынче запрещено наряжаться?
Бедная Гусева ударилась в слезы, клялась и божилась, что ничего не знала об этом запрещении.
— Снимите ваши маски и отвечайте: кто вы такие?
Гусева дрожащим голосом отвечала, что она придворная актриса; а подруга ее — фигурантка, такая-то.
— Если вы действительно придворные артистки, тем более это вам непростительно! Извольте сейчас же со мной отправиться в квартал, где вы должны будете заплатить большой штраф.
Гусева начинает умолять квартального пощадить ее; но он ничего слышать не хочет и требует, чтоб они обе, без отговорок, шли за ним на съезжий двор.
— Ради Бога, не срамите нас… Мы готовы заплатить штраф, но только избавьте нас от огласки и от съезжего двора!
Квартальный, наконец, после долгих упрашиваний, смягчился.
— Так и быть, — сказал он ей, — я хоть и строго исполняю свою обязанность, но для вас, придворных артисток, сделаю исключение: дайте мне 25 руб. и Бог с вами.
— Но у меня нет с собою столько денег; я вам завтра непременно их доставлю, скажите только ваш адрес.
— Старая штука, сударыня, — сказал он. — Здесь ведь свидетелей нет; завтра вы отопретесь и я останусь ни при чем.
— Ну так пойдемте со мною на мою квартиру, там я вам отдам деньги, — упрашивает она его.
— Так и быть, пойдемте, — пробасил квартальный.
Бедная оштрафованная актриса, повесив голову, отправилась вместе со своей подругой и с квартальным домой и дорогой проклинала свою несчастную затею, за которую ей приходилось заплатить, может быть, свои последние деньжонки.
Впопыхах она вбежала в свою переднюю и велела кухарке поскорее подать огня и вместе с фигуранткою пошла в свою комнату; квартальный, не снимая ни шубы, ни шляпы, остался в передней. Прошло несколько минут, пока она отыскивала деньги в своем, комоде; в это время старуха-кухарка, прижавшись к печке, с невыразимым ужасом смотрела на высокого квартального и смекнула, что с ее хозяйкой случилось что-то недоброе. Наконец, в дверях является бедная Гусева с собранными кое-как 25 рублями в руках и просит квартального войти в комнату. Квартальный входит, снимает шляпу, распахивает шубу, и Гусева остолбенела от удивления: перед нею стоял актер Экунин, который узнал от Сосницкого, что она собиралась прийти к нему наряженная, взял от своего брата фельдъегеря шубу и треуголку и сыграл с нею эту комедию.
Можно себе представить, что было в эту минуту с бедной Гусевой. Экунин хохотал во все горло, а та готова была выцарапать ему глаза.
— Будь ты проклят, анафема! — закричала она ему наконец; — чтоб тебя самого на съезжую посадили вместе с каторжными! Ведь ты знаешь-ли, что я вытерпела; знаешь-ли, что со мной было?.. Сказать даже стыдно! Провались ты, окаянный!
Экунин вместе с фигуранткой продолжал смеяться и уговаривал Гусеву успокоиться.
— Век не прощу тебе, мошенник! — кричала раскрасневшаяся от досады Гусева. — Ведь на сцене-то ты двух слов порядочно не умеешь сказать[27], а тут откуда рысь взялась, такого страху нагнал, что мне и в голову не могло прийти, что это не настоящий квартальный!
— Что-ж делать, Алена Ивановна (так звали Гусеву), видно я еще не попал на свое настоящее амплуа, — ведь и и вы, говорят, прежде были тоже плохая актриса, пока не начали играть кухарок. Ну, да что было, то прошло; помиримся и отправимся к Ивану Ивановичу (Сосницкому). Уж коли дело пошло на правду, так ведь он меня и подбил сыграть с вами эту штуку.
— Он? Экой разбойник! Пойдемте же к нему, я его разругаю на чем свет стоит, — сказала она, снимая свой турецкий кафтан.
— Зачем же вы разоблачаетесь? Ступайте в этом костюме.
— Ну, нет, брат, спасибо; я и от подложного-то квартального страху натерпелась, а как встретишь настоящего, так с ним не разделаешься так дешево, как с тобой!
Траур продолжался ровно девять месяцев. Коронация покойного императора Николая Павловича, как известно, совершилась в Москве 22-го августа 1826 г., но так как тогда еще не было ни железных дорог, ни телеграфов, то официальное известие об этом торжестве было получено у нас 25-го числа, в 5 часов пополудни. На следующий день, 26-го августа, последовало в Петербурге открытие спектаклей. Избрана была трагедия «Пожарский» соч. Крюковского, как пьеса, имеющая аналогическое значение, где говорится о восшествии на трон первого царя из дома Романовых. Брат мой играл Пожарского, а жену его — Катерина Семеновна Семенова; потом дан был, как гласила тогдашняя афиша, аналогический дивертисмент, под названием «Возвращение князя Пожарского в свое поместье», соч. балетмейстера Огюста. В этом дивертисменте участвовали все первые артисты оперы и балета. Василий Михайлович Самойлов, не утративший еще тогда своего чудного голоса, пел куплеты, сработанные кем-то из современных пиитов на этот, торжественный случай. У меня удержались в памяти только первые четыре стиха:
27
Экунин, действительно, был плохой актер и отличался только двумя достоинствами: он всегда одевался по последней моде и ловко танцевал мазурку, в которой всегда производил эффект, играя Скалозуба в комедии «Горе от ума». Знаменитая в свое время танцовщица Истомина вышла, под старость, за него замуж. Она умерла от холеры в 1848 году.