Он сел и вздохнул:
– Выходит, хозяйка ваша уже обрела для себя вечное блаженство. Бросила меня без всякой жалости и улетела одна. Видно, стар я для нее. А сама еще месяц назад говорила, что я вовсе не старый и что считать себя стариком – значит идейно опуститься.
– Дело, конечно, не в этом, – сказала Нюйи, – многие по-прежнему называют вас воином.
– Порой вы даже кажетесь художником, – сказала Нюйсинь.
– Какая чушь! Вся беда в том, что лапша с вороньей подливкой действительно не лезет в рот – бедняжка просто не выдержала…
– На этого барса с плешинами уже неприятно смотреть, – сказала Нюйсинь, направляясь в спальню, – я отрежу немножко от лап, которые ближе к стенке, и поставлю заплатки.
– Погоди, – сказал И и, подумав немного, продолжал: – Это не к спеху. Я здорово проголодался – приготовь-ка мне курицу с перцем, да поживей, а еще возьми цзиней пять муки и напеки лепешек, чтоб я заснул на сытый желудок. Завтра поеду к тому даосу просить пилюлю – приму и полечу догонять Чанъэ. А ты, Нюйгэн, скажи Ван Шэну, чтоб засыпал коню шэна[263] четыре белых бобов.
Декабрь 1926 г.
За папоротником
В эти последние полгода даже в приюте для престарелых не стало покоя – старики о чем-то шушукались, в возбуждении сновали туда и обратно. Один Бои, равнодушный к мирской суете и по старости лет вечно опасавшийся простуды, с наступлением осенних холодов целыми днями сидел на крыльце, греясь на солнце. Он не поднял головы, даже когда раздались торопливые шаги.
– Брат!
Он узнал голос Шуци. Всегда предупредительный, Бои чуть приподнялся и, не глядя на брата, жестом пригласил его сесть рядом.
– Плохи, брат, дела! – Голос у Шуци дрожал; тяжело дыша, он опустился на крыльцо.
– А что случилось? – Бои наконец-то взглянул на брата: тот показался ему бледнее обычного.
– Вы слыхали, конечно, что от шанского царя[264] к нам бежали двое слепых?
– Да, Сань Ишэн[265] недавно рассказывал что-то такое, но я не придал этому значения.
– Сегодня я был у них. Это старший учитель музыки – Цы и младший учитель – Цян[266], они привезли с собой кучу инструментов, говорят, недавно была выставка, все от нее без ума и будто бы уже решено начать войну.
– Из-за инструментов? Но это же противоречит уставам древних государей[267], – с трудом выговорил Бои.
– Не только из-за этого. Вы разве не слыхали, что шанский царь попрал законы морали, что он повелел отрубить ноги прохожему, который по утрам, не боясь студеной воды, переходил реку вброд, – дабы узнать, какой у него костный мозг? Или о том, как он приказал вырвать сердце у Би Ганя[268], своего родича, – дабы проверить, действительно ли в сердце мудреца семь отверстий? Это считали баснями – но с приездом слепцов все подтвердилось. Они к тому же неопровержимо засвидетельствовали, что шанский царь внес хаос и сумятицу в древние мелодии. А из-за этого, оказывается, можно начать войну. Но ведь когда низший покушается на высшего[269] – это тоже противоречит уставам древних государей…
– Лепешки день ото дня все меньше – видно, и вправду быть беде, – сказал Бои, помолчав. – А тебе, я думаю, надо бы пореже выходить за ворота да поменьше болтать – занимался бы лучше своей гимнастикой!
– Хорошо… – смиренно сказал Шуци.
– Сам подумай, – продолжал Бои, зная, что в душе брат продолжает упорствовать, – мы здесь чужие и живем лишь благодаря милостям Западного князя, который в свое время позаботился о престарелых. Так что лепешки ли меньше стали, события ли какие назревают, наше с тобой дело – помалкивать.
– Выходит, мы живем только ради пропитания?
– Болтать надо меньше. Да у меня и сил нет все это выслушивать.
Бои закашлялся, и Шуци уже не раскрывал рта. Когда приступ кашля прошел, воцарилась тишина. На седых бородах стариков играли последние лучи осеннего солнца.
Между тем тревога росла: лепешки не только стали меньше – но и грубее, темнее. Жители приюта все чаще шептались, а с улицы то и дело долетали ржание коней и грохот колесниц. Шуци всякий раз выходил за ворота, но, возвращаясь, уже ничего не рассказывал брату – и все же его возбуждение передавалось Бои: тот будто чувствовал, что ему уже недолго оставалось спокойно есть свой рис.
Однажды – это было в конце одиннадцатой луны – Шуци, как обычно, поднялся рано утром, чтобы заняться своими упражнениями[270]. Но, выйдя во двор, услыхал шум и, распахнув ворота, выбежал на улицу. По прошествии времени, которого хватило бы, чтобы испечь с десяток лепешек, он прибежал, запыхавшись; нос его покраснел от холода, изо рта клубами валил пар.
264
Имеется в виду Чжоу-синь – последний правитель династии Шан (Инь), правил в 1154–1122 гг. до н. э. Своими бесчинствами и чудовищной жестокостью восстановил против себя народ и вассальных князей. Его имя стало символом жестокого тирана.
267
Имеются в виду принципы управления государством, которыми руководствовались мифические императоры Фу Си, Хуан-ди, Яо и Шунь, благодаря чему Китай процветал и жил в мире и согласии.
268
Би Гань – дядя шанского царя Чжоу-синя, человек прямой и честный, осуждал распутство и зверства своего племянника, за что поплатился жизнью.
269
Здесь под «низшим» подразумевается правитель вассального царства Чжоу, под «высшим» – царь Чжоу-синь.
270
Имеется в виду популярная в Китае разновидность дыхательной гимнастики по системе «великого предела», правила которой были впервые разработаны в эпоху Сун неким Чжань Саньфэном. Великий предел (тайцзи) – первоначальное состояние мира, предшествовавшее отделению неба от земли. В истолковании неоконфуцианских философов XI–XIII вв. «великий предел» – это путь космоса, в его движении рождается сила света, а в его покое – сила тьмы; взаимодействие и противоборство этих двух сил, порожденных «великим пределом», служат источником жизни.