Как-то раз, в безлунную, звездную ночь, когда все уже мирно спали, у ворот богадельни шла беседа. Шуци, не имевший обыкновения подслушивать чужие разговоры, на этот раз почему-то замедлил шаг и прислушался.
– Шанский-то царь, так его и разэтак, как побили его – сразу и побежал к Оленьей башне, – рассказывал кто-то, судя по всему, инвалид, вернувшийся с войны. – Сгреб в кучу, так его и растак, свои сокровища, сам сел посередке – да все и поджег.
– Ах ты, жалость-то какая! – послышался голос привратника.
– Погоди! Сгорел-то он, а не сокровища. А великий наш государь со своей высокой свитой вступил в пределы Шанского государства. Жители встретили его за городскими воротами. Государь повелел своим сановникам пожелать населению благополучия, а жители так и кинулись ему в ноги. И везде, где он проезжал, на всех воротах – одно только слово большими буквами: «верноподданные». Государь проследовал на колеснице к Оленьей башне, отыскал тело шанского царя, который наложил на себя руки, да и выпустил по нему три стрелы…
– Это зачем же? Боялся, что тот еще живой? – спросил кто-то.
– Кто его знает. Выпустил, и все. Потом рубанул его разок легким мечом, а желтым топором отрубил голову – только хрястнула – и подвесил к большому белому знамени.
Шуци стало не по себе.
– Потом отправился за царскими наложницами. А они уж удавились обе. Государь и в них пустил три стрелы, рубанул мечом, отрубил им головы черным топором и подвесил к малому белому знамени. Вот так оно и…
– А правду говорят, будто наложницы эти – писаные красавицы? – перебил его привратник.
– Точно не скажу. Подвесили их высоко, народу поглядеть сбежалось много, а у меня рана разболелась – я и не стал толкаться.
– А та, которую Дацзи звали, была, говорят, лисицей, только ноги человечьи сделать себе не сумела и потому все тряпкой их обертывала – правда это?
– Кто ее знает. Ног ее я тоже не видал. А только у многих тамошних баб ноги и вправду смахивают на свиные копытца.
Услыхав, что разговор от головы императора перешел к женским ножкам, Шуци, человек строгих правил, нахмурился, поспешно заткнул уши и бросился в дом. Бои, который все еще не спал, тихо спросил:
– Опять гимнастикой занимался?
Не отвечая, Шуци медленно прошел к постели Бои, сел на краешек и, наклонившись к брату, рассказал ему все, что слышал. После этого оба долго молчали; наконец Шуци, тяжело вздохнув, сказал печально:
– Кто бы подумал, что будут попраны все уставы Вэнь-вана… нынешний царь, мало того что к отцу непочтителен, – еще и бесчеловечен… а коли так, мы не можем больше есть здешнего хлеба.
– Что же делать? – спросил Бои.
– Думаю – нам лучше уйти…
И, посовещавшись, братья решили завтра же утром покинуть приют – дабы не есть больше чжоуских лепешек. Из вещей они ничего не возьмут. Они пойдут на гору Хуашань[281] и доживут там свой век, питаясь листьями и дикими плодами. «Небо справедливо и не оставит добрых людей»[282]. Как знать, быть может, там найдется что-нибудь еще – вроде грибов или осота…
Решение было принято – и на душе у стариков стало легко. Шуци разделся, лег и вскоре услышал, как Бои что-то бормочет во сне; сам он тоже ощутил прилив сил – ему даже почудился свежий запах грибов… С этим ощущением он заснул крепким сном.
Наутро братья проснулись раньше обычного, умылись, причесались, забрали оставшиеся лепешки, прихватили палки и вышли через главные ворота – будто бы на прогулку. Из вещей они ничего не взяли, да и нечего было брать, кроме старых, подбитых барашком халатов, с которыми они никогда не расставались. Старики чувствовали, что уходят из приюта навсегда; это было нелегко – и они то и дело оглядывались.
Прохожих встречалось мало; только заспанные женщины спешили к колодцу за водой. Когда братья вышли на окраину, солнце стояло уже высоко и прохожих стало больше. Чуть ли не каждый шагал с видом победителя, гордо вскинув голову, – однако старикам, как обычно, уступали дорогу. Все чаще попадались деревья; некоторые – названий их братья не знали – были словно окутаны серовато-зеленым дымком – на них уже распускались почки; затесавшиеся меж них сосны и кипарисы казались в утренней дымке особенно зелеными.
Среди этого простора, приволья и красоты Бои и Шуци чувствовали себя помолодевшими, их шаг стал легким и свободным, на душе было радостно.
На другой день, после полудня, братья подошли к развилку дороги и вежливо осведомились у оказавшегося поблизости старика, как им лучше идти.
– Какая жалость, – сказал старик, – приди вы чуть пораньше, могли бы продолжать путь вместе с табуном, который здесь прошел. Идите пока по этой дороге. Развилков будет еще много – там, дальше, спросите.
281
Хуашань – одна из пяти священных вершин, почитаемых китайцами; находится в провинции Шэньси.
282
«Небо справедливо и не оставит добрых людей» – цитата из «Исторических записок» Сыма Цяня.