Мало-помалу они оборвали весь папоротник, который рос поблизости от пещеры. Корешки, разумеется, остались в земле, но они не могли сразу дать нового урожая. С каждым днем приходилось ходить за папоротником все дальше. Попробовали несколько раз сменить жилье, но результат был тот же. Да и подыскивать новые места для жилья становилось все труднее: требовалось обилие папоротника и наличие ручья по соседству, а таких удобных мест даже на горе Шоуяншань оказалось немного. Шуци очень беспокоился за брата, который, находясь в преклонном возрасте, в любой момент мог схватить простуду. Он настойчиво уговаривал Бои сидеть дома и заниматься только стряпней, предоставив сбор папоротника ему, Шуци.
Бои уступил, и на душе у Шуци стало спокойней. Но на горе Шоуяншань бывали люди, а у Бои от безделья переменился нрав: прежде молчаливый, старик сделался словоохотливым – он вступал в перебранку с детьми и завязывал беседы с дровосеками. Однажды, оттого ли, что был в ударе, а может, оттого, что кто-то обозвал его старым попрошайкой, он проговорился, что они с братом – сыновья правителя страны Гучжу, что находится в Ляоси, и что сам он – старший, а брат его – третий по счету сын государя. Отец их еще при жизни изъявил желание передать престол третьему сыну, но после смерти отца младший брат решительно отказался от престола в пользу старшего. Старший же, покоряясь отцовской воле и дабы не вызвать смуты, бежал из страны. Но младший тоже бежал! В пути они встретились и отправились вместе к Западному князю – Вэнь-вану, который и поместил их в богадельню. Кто мог подумать, что нынешний чжоуский царь, будучи вассалом, подымет руку на государя! После этого им не оставалось ничего другого, как отказаться от чжоуского хлеба, бежать на гору Шоуяншань и питаться травами… К тому времени, когда Шуци узнал обо всем этом и подивился болтливости брата, новость успела распространиться, и ничего уже нельзя было поправить. Он и на этот раз не решился упрекнуть брата, только подумал про себя, что их отцу, не пожелавшему оставлять престол старшему сыну, и впрямь нельзя отказать в прозорливости…
Дурные предчувствия Шуци оправдались в полной мере: последствия оказались просто ужасными. Мало того, что теперь вся деревня с утра до вечера судачила о братьях – не было недостатка и в зеваках, спешивших на гору только за тем, чтобы на них поглазеть. Кто считал их знаменитостями, кто чудаками, кто – музейной редкостью. Дошло до того, что от них уже не отставали ни на шаг: смотрели, как они рвут папоротник, окружали тесным кольцом во время еды – жестикулируя, приставая с бесконечными расспросами, от которых у стариков голова шла кругом. И приходилось постоянно сохранять выдержку: попробуй только нахмуриться – сразу прослывешь «раздражительным»!
Впрочем, хорошего о братьях рассказывали больше, чем дурного. В конце концов взглянуть на них явились даже несколько барышень и дам – однако на обратном пути гостьи лишь разочарованно покачивали головой: по их словам, их просто надули – старики оказались «совсем неинтересными».
Слухи о братьях-отшельниках пробудили наконец любопытство у самого господина Бин-цзюня[287] Младшего – первого лица на деревне. Он приходился дальним родичем шанской государыне Дацзи и совершал жертвенные возлияния на пирах. Предугадав изменчивость судьбы, он снарядил пятьдесят возов с вещами, прихватил восемьсот рабов с рабынями и явился со всем этим добром в распоряжение пресветлого чжоуского государя. На его беду, случилось это лишь за несколько дней до того, как к мэнцзиньской переправе были стянуты войска – все были в хлопотах, и просто некогда было надлежащим образом его пристроить. Оставив ему сорок возов с вещами и семьсот пятьдесят рабов с рабынями и дав в придачу два цина плодородной земли у горы Шоуяншань, ему предложили поселиться в деревне и заняться изучением триграмм. Господин Бин-цзюнь Младший проявлял также склонность к литературным упражнениям и давно уже скучал в деревне, где все поголовно были неграмотны и ничего не смыслили в общих курсах литературы. Он тут же велел подать паланкин и отправился к старикам поболтать о литературе, прежде всего – о поэзии, потому что был и поэтом, автором сборника.
Но, усаживаясь в паланкин после беседы со стариками, он только покачал головой, а вернувшись домой, дал волю негодованию. Эти чурбаны совершенно не разбирались в поэзии. Во-первых, от нищеты: где уж там писать хорошие стихи, когда весь досуг уходит на то, чтобы как-то прокормиться! Во-вторых, из-за «тенденциозности», которая лишала их стихи искренности; в‑третьих, из-за критицизма, лишавшего их «нежности и теплоты»[288]. Но особенного порицания заслуживал сам характер стариков – не характер, а сплошное противоречие. И господин Бин-цзюнь сурово отчеканил:
287
Современный Лу Синю читатель угадывал в образе Бин-цзюня черты поэта Шао Сюньмэя, автора поэтического сборника «Преступление, похожее на цветок» (1928). Шао Сюньмэй презрительно отзывался о литераторах-профессионалах, которые потому «сделались литераторами, что им нечего есть…». По убеждению Шао Сюньмэя, литература не труд, а развлечение, и писателю не пристало интересоваться такой «грубой прозой», как кусок хлеба. В противном случае ему не создать настоящих, великих произведений искусства. В одной из статей Лу Синь дал отпор барской эстетике Шао Сюньмэя, подчеркнув, что «золото и серебро не являются корнями и всходами литературного произведения».
288
В конфуцианской канонической книге «Ли-цзи» («Книга церемоний») сказано, что суть поэзии – в искренности и теплоте; здесь Лу Синь намекает на сторонников «чистого искусства», утверждавших, что тенденциозность вытесняет из поэзии теплоту и искренность.