– Вот уж правда! От поколения к поколению все хуже и хуже! – продолжала бормотать прабабка, не расслышав, что крикнула ей девочка, хотя не совсем еще оглохла в своем столь почтенном возрасте.
Уже с пятидесяти лет Цзюцзинь стала ворчливой. Она без конца повторяла, что в дни ее молодости и погода не была такой жаркой, и бобы были не такими твердыми, а сейчас вообще все плохо. Вот, например, правнучка Люцзинь родилась на цзинь[44] легче, чем ее отец Цицзинь, и на три цзиня легче, чем она сама, ее прабабка. Все это служило для старухи неопровержимыми фактами, и она упорно твердила:
– Вот уж правда! От поколения к поколению все хуже и хуже!
Здесь надо сказать об особом обычае, полюбившемся жителям этой деревни: давать ребенку детское имя по количеству цзиней, которое он весил при рождении.
Жена внука, Цицзиня, подошла к столику и швырнула на него корзинку, в которой принесла ужин.
– Опять ты, старая, за свое? – раздраженно сказала она. – Да разве Люцзинь при рождении не весила шесть цзиней и пять лян? Весы-то у вас дома были неверные, всегда показывали больше, чем надо: поставь на них шестнадцать лян, а они покажут восемнадцать. На них и наша Люцзинь, пожалуй, весила бы семь цзиней. Не думаю, что прадед весил точно девять цзиней, а свекор – восемь. Верно, и тогда на тех весах цзинь был в четырнадцать лян.
– От поколения к поколению все хуже и хуже! – не унималась старуха.
Не успела жена Цицзиня ей ответить, как вдруг увидела своего мужа, выходящего из переулка, и накинулась на него.
– Эй ты, дохлятина! – заорала она. – Где это тебя носит до сих пор? Тебя только за смертью посылать! Или тебе нет дела, что мы ужинать хотим?
Живя в деревне, Цицзинь тем не менее мечтал о резвом галопе Фэйхуана[45]. Он принадлежал уже к третьему поколению семьи, в которой, начиная с его деда, никто из мужчин не брался за мотыгу. Цицзинь работал лодочником на джонке – утром перевозил пассажиров из местечка Лу в город, а к вечеру – обратно в Лу. Поэтому он всегда был в курсе всех событий, знал, где именно бог грома поразил оборотня сколопендры, какая девушка родила черта и все прочие новости. В деревне он слыл человеком выдающимся, но это не освобождало его от соблюдения обычаев. А поскольку летом ужинали не зажигая лампы, то ругань жены он вполне заслужил.
Цицзинь, опустив голову, медленно подошел и сел на скамейку, держа в руке свою длинную, больше шести чи[46], трубку из пятнистого бамбука фэй с реки Сян[47] с латунным чубуком и мундштуком из слоновой кости. В ту же минуту выскочила Люцзинь и уселась рядом с отцом.
– Папа! – позвала она.
Но отец не отозвался.
– От поколения к поколению все хуже и хуже! – твердила свое старуха.
Цицзинь поднял голову и, тяжело вздохнув, сказал: – Император взошел на трон[48].
Жена на мгновенье застыла, а затем, будто ее осенило, воскликнула:
– Вот хорошо-то! Теперь, значит, опять будут высочайшие благодеяния и всеобщее помилование!
– А я без косы… – снова вздохнув, заметил Цицзинь.
– Разве император потребует, чтобы все носили косу?
– Императору нужна коса.
– Откуда ты знаешь? – забеспокоившись, быстро спросила она.
– В кабачке «Всеобщее благополучие» только об этом и говорят.
Тут жена поняла, что дело и впрямь может обернуться скверно. Кабачок «Всеобщее благополучие» был верным источником всех новостей. Бросив взгляд на бритую голову мужа, она пришла в ярость: и корила его, и досадовала, и проклинала, а вконец отчаявшись, вдруг наполнила чашку и со стуком поставила перед ним.
– Ешь скорее свой рис! Все одно коса не отрастет, хоть оплакивай ее, как покойника.
Солнце собрало свои последние лучи, и от воды потянуло прохладой. Отовсюду раздавался звон чашек да стук палочек. На спинах выступили капельки пота. Покончив с третьей чашкой риса, жена Цицзиня подняла голову, и сердце у нее вдруг заколотилось: из-за деревьев показалась коротенькая толстая фигура господина Чжао Седьмого, который в длинном небесно-голубом халате переходил через мостик из одной доски.
Чжао Седьмой был хозяином кабачка «Прекрасный источник» в соседней деревне, а также единственным на тридцать ли в округе выдающимся и ученым человеком. Ученость его, правда, была с душком – он являлся приверженцем старины. Так, например, он обычно сидел и вслух, иероглиф за иероглифом, читал роман «Троецарствие»[49], который был у него в десяти тетрадях с комментариями Цзинь Шэнтаня[50]. Чжао Седьмой мог перечислить не только имена и фамилии «пяти тигров»[51], но и прозвания всех этих полководцев. Он знал, например, что Хуан Чжун и Ма Чао назывались еще Хань-шэн и Мынци. После революции он закрутил свою косу на макушке, точно даосский монах[52], и часто со вздохом твердил: будь жив сейчас Чжао Цзылун[53], в Поднебесной не поднялась бы такая смута.
44
Цзинь – 0,6 килограмма. Цзюцзинь – девять цзиней. Люцзинь – шесть цзиней. Цицзинь – семь цзиней. Лян – одна шестнадцатая цзиня.
45
Мечтал о быстром продвижении по службе; это образное выражение восходит к стихам Хань Юя (768–824), в которых говорится: «Когда Фэйхуан стремительно скачет, ему не до жаб, что сидят на дороге…» Фэйхуан – фантастический конь-дракон, описание которого приводится в книге «Хуайнаньцзы» (II в. до н. э.).
47
Согласно легенде, такой крапчатый бамбук впервые вырос над могилой мифического императора Шуня. Когда Шунь умер, его жены Эхуан и Нюйин горько оплакивали его, и их слезы, падая на стволы бамбука, оставляли на них крапинки. Оплакав мужа, Эхуан и Нюйин бросились в реку Сян и утонули, после чего их стали называть феями реки Сян.
49
«Троецарствие» («Саньго яньи») – исторический роман Ло Гуаньчжуна (XIV в.), повествующий о событиях периода Трех царств – Вэй, Шу и У (III в.).
50
Цзинь Шэнтань (1609–1661) – литератор, издатель и комментатор «Троецарствия», был казнен маньчжурами.
51
«Пять тигров» – прославленные полководцы царства Шу, выведенные в романе «Троецарствие»: Гуань Юй, Чжан Фэй, Чжао Юнь, Хуан Чжун и Ма Чао.
52
В отличие от буддийских монахов, которые брили голову наголо, даосские отращивали длинные волосы и закручивали их в пучок на макушке.
53
Чжао Цзылун – второе имя Чжао Юня (ум. 229), одного из «пяти полководцев-тигров» царства Шу.