Но дней через десять, вернувшись домой, Цицзинь застал жену в прекрасном настроении.
– Ну, что нового в городе? – спросила она.
– Ничего.
– Взошел император на престол?
– Никто об этом не говорит.
– А в кабачке «Всеобщее благополучие» тоже не говорят?
– И там не говорят!
– Ни на какой престол, я думаю, император и не всходил. Иду это я сегодня мимо кабачка, смотрю, господин Чжао опять со своей книгой сидит, только он уже не в голубом халате, да и косу свернул на макушке.
– Думаешь, император так и не всходил на престол?
– Думаю, не всходил.
Цицзинь давно уже вернул себе уважение жены и деревенских, снова все обращаются к нему с подобающим почтением. Летом он, как всегда, ужинает у ворот своего дома, и все весело его приветствуют. Прабабке Цицзиня перевалило за восемьдесят, она здорова, но по-прежнему ворчит. Две косички Люцзинь теперь заплетены в одну толстую косу. Хотя ей недавно забинтовали ноги[57], она помогает матери по хозяйству и ковыляет по двору, держа в руках чашку с шестнадцатью медными заклепками.
Октябрь 1920 г.
Родина
В родное село, от которого меня отделяло более двух тысяч ли и двадцать с лишним лет разлуки, я возвращался в сильные холода.
Была глубокая зима, и чем ближе я подъезжал к родным местам, тем пуще мрачнела погода: ледяной ветер с воем врывался в каюту, сквозь щели в навесе, под желто-серым небом виднелись раскиданные по берегам пустынные деревушки без малейшего признака жизни. Сердце невольно сжималось от тоски.
И это моя родина, о которой я столько вспоминал все эти двадцать лет?
В воспоминаниях она была не такая – она была намного прекрасней. Но если б я и захотел сейчас припомнить ее красоту, рассказать об ее достопримечательностях, у меня не нашлось бы уже ни образов, ни слов. Казалось, она всегда была такая, как теперь. И я подумал: родные места остались, конечно, как были – лучше не стали, но и не такие уж они унылые, как кажутся. Все дело – в моем настроении: домой я возвращался с тяжелым сердцем.
Я возвращался в родные места лишь для того, чтобы расстаться с ними навсегда. Старый наш дом, где прошла жизнь стольких поколений нашего рода, был продан, срок передачи новому владельцу истекал в этом году, и до Нового года нашей семье предстояло, простившись с родным домом и с родным селом, переехать на чужбину, где я теперь зарабатывал на хлеб.
На другой день рано утром я подходил к знакомым воротам. На гребне крыши болтались на ветру высохшие, обломанные стебли травы, словно напоминая, что дому предстоит сменить хозяев. Почти вся родня, видимо, уже выехала – в доме было тихо. Навстречу мне вышла мать, а за ней выбежал мальчик лет восьми, в котором я угадал своего племянника Хунъэра.
Мать обрадовалась моему приезду, хотя и у нее на душе было невесело. Она усадила меня, предложила отдохнуть, выпить чаю и не говорить пока о делах. Хунъэр, с которым мы увиделись впервые, почтительно держался поодаль и не сводил с меня глаз.
Наконец зашла речь и о переезде. Я сказал, что снял квартиру и купил кое-что из мебели, что здешнюю мебель надо продать и на эти деньги купить на месте все необходимое. Мать не возражала; она уже собрала почти все вещи, негодную для перевозки мебель частично распродала – только никак не могла получить за нее деньги.
– Отдохни денек-другой, – сказала она, – навести родных, а там можно и в дорогу.
Я тоже не возражал.
– Да, чуть не забыла: Жуньту всякий раз, как приходит, все справляется о тебе, очень хочет тебя повидать. Я сообщила ему, что ты приедешь; верно, скоро придет.
И в памяти моей мелькнула чудная картина: золотое колесо полной луны на темно-синем небе, песчаное поле на взморье, все в изумрудно-зеленых арбузах, и среди них мальчик лет двенадцати с серебряным обручем на шее; в руке у него стальная рогатина, он что есть силы замахнулся ею на ча, а зверек удирает, проскользнув у него между ног.
Этот мальчик – Жуньту. Когда я с ним познакомился, мне тоже было чуть больше десяти, а случилось это лет тридцать тому назад. Отец еще был жив, наша семья жила в достатке, и я рос барчуком. В тот год у нас готовились к большому жертвоприношению. Говорили, что такое бывает раз в тридцать лет, если не реже, потому церемония была особо торжественной. В первый месяц года надлежало принести жертвы перед изображениями предков[58], приношения были богатые, посуда дорогая и редкая, участников множество – так что за утварью приходилось приглядывать. Мы держали только одного работника (их было здесь три разновидности: одни работали круглый год, другие – поденно, а некоторые семьи – вроде нашей – трудились на земле сами и нанимали человека лишь на Новый год и другие праздники, а также на время уборки урожая). Он сказал отцу, что один не управится, и просил разрешения привести на подмогу своего сына Жуньту – постеречь утварь. Отец разрешил, а я был в восторге, потому что давно уже слышал про этого Жуньту и знал, что мы с ним почти погодки. Родился он в високосный год, из пяти стихий в его гороскопе не хватало лишь земли[59], поэтому отец и дал ему имя – Жуньту. Он умел расставлять силки и ловить птиц.
57
В старом Китае обязательным признаком женской красоты считались маленькие ноги, поэтому девочкам в возрасте 3–5 лет начинали бинтовать ступни, подтягивая полотняными бинтами пальцы к пятке и втискивая бинтованную ногу в маленький башмачок. Этот обычай возник в VIII в., когда вошла в моду миниатюрная ножка одной из любимых наложниц танского императора. Передвигаться на бинтованных ножках-копытцах было неудобно, поэтому в крестьянских семьях, где женщина выполняла тяжелую работу дома и в поле, бинтование ног практиковалось гораздо реже, чем в семьях состоятельных.
58
Изображения предков устанавливались в домашнем алтаре; на таких изображениях были написаны имена умерших предков, в честь которых в определенные сроки совершались жертвоприношения.
59
Гороскоп состоял из четырех пар циклических знаков, которыми обозначались год, месяц, число и час рождения: циклические знаки имели соответствия среди пяти первоэлементов (металл, дерево, вода, огонь, земля). Жунь – високосный год, ту – земля.