Теперь я каждый день с нетерпением ждал Нового года: как только он наступит – к нам придет Жуньту. И вот однажды старый год наконец-то кончился, мать объявила, что Жуньту пришел, и я помчался на кухню. У него было круглое, загорелое лицо; на голове он носил войлочную шапочку, а на шее блестел серебряный обруч: это означало, что отец очень его любил, боялся, как бы он не умер, и дал обет перед изображением Будды, скрепив этот обет серебряным обручем, который надел сыну на шею. Жуньту был застенчив – он не боялся только меня и, когда рядом не было посторонних, разговаривал со мной; в тот же день мы подружились. Забыл, о чем мы с ним тогда говорили, помню только, что перед этим он побывал в городе, повидал там кучу всяких диковин и был очень доволен.
На другой день я уже собрался ловить с ним птиц, но он сказал:
– Сейчас ничего не выйдет. Надо, чтоб снега выпало побольше. Как выпадет на нашем поле снег – я расчищу полянку, подставлю под корзину бамбуковый колышек, насыплю отрубей. Только прилетят птицы клевать, потянешь за веревочку – а она к колышку привязана – их всех корзинкой и накроет. Всякие попадаются: перепела и куропатки, синицы, голуби…
Теперь мне не терпелось, чтоб поскорее выпал снег. А Жуньту продолжал:
– Сейчас холодно – ты летом к нам приходи. Днем мы на берег ходим ракушки собирать – каких там только нет: и красные, и зеленые, и «чертово пугало», и «руки Гуаньинь»[60]. А по ночам с отцом арбузы стережем – и ты приходи сторожить.
– От воров?
– Нет. Если какой прохожий проголодался и сорвал арбуз – это у нас за воровство не считается. Сторожим от ежей, барсуков и от ча. Как луна взойдет, прислушайся: словно кто чавкает – это ча арбузы жрет. Тогда хватай вилы и подкрадывайся потихоньку…
Я понятия не имел, что за зверь этот ча, да и теперь не знаю – мне только почему-то казалось, что он похож на собачонку и очень злой.
– Он не кусается?
– А вилы на что? Подошел, углядел – и коли! Да только он хитрый: побежит прямо на тебя – да и прошмыгнет промеж ног. Шкурка-то у него скользкая, будто намасленная…
Я и не подозревал, что на свете столько удивительного: пестрые ракушки всех цветов на морском берегу и такие опасные приключения из-за арбузов. До этого я знал про арбузы только одно: что их продают в овощной лавке.
– А еще на берегу, перед приливом, много бывает летучих рыбок: так и скачут, и у каждой – по паре лягушиных лапок…
Этот Жуньту был прямо-таки битком набит всевозможными чудесами, о которых всегдашние мои друзья даже не догадывались! Да и откуда им было знать: Жуньту жил на побережье – они же, как и я, видели только квадрат неба над высокими стенами двора.
К несчастью, новогодний месяц кончился, и Жуньту пора было возвращаться домой. Я от огорчения расплакался, он спрятался на кухне, тоже расплакался и не хотел уходить. В конце концов отец увел его.
Потом он переслал мне через отца ракушки и несколько красивых перышек, я тоже раз-другой что-то ему посылал – но больше мы не виделись.
Теперь, когда мать упомянула про Жуньту, все эти воспоминания детства мгновенно ожили во мне – я будто наяву увидал свою прекрасную родину.
– Чудесно! А… как он теперь?.. – спросил я.
– Он-то?.. Его дела тоже плохи…
Мать взглянула в окно.
– Опять пришли. Будто бы за мебелью – а чуть что попадет под руку, того и гляди, стащат. Пойду посмотрю.
Мать вышла. За дверью послышались женские голоса, а я завел разговор с Хунъэром: спросил, умеет ли он писать и хочется ли ему уезжать отсюда.
– Мы на поезде поедем?
– На поезде.
– А на джонке?
– Сначала на джонке…
– Ха! Вон ты какой стал! Усищи-то какие! – раздался вдруг резкий, визгливый голос.
Вздрогнув, я вскинул голову – и увидел перед собой женщину лет пятидесяти, скуластую и тонкогубую; она была в штанах и стояла, широко раздвинув ноги и сложив руки на животе: вылитый циркуль на тонких ножках.