Вот и осталась она одна-одинешенька. Дом забрал деверь, а ее выгнал. Куда ей было податься, как не к старым хозяевам? Теперь она уже ничем не связана. А вы, госпожа, все равно хотели сменить служанку. Так уж лучше та, что все ваши порядки знает, чем новая, неумелая… Вот я ее к вам и привела.
– Глупая я стала, совсем глупая, правда, – вдруг заговорила Сянлинь, глядя в пространство своими потускневшими глазами. – Слыхала я, что голодные волки забегают в деревню только зимой, когда под снегом они не могут найти еды. А что они и весной могут забежать – не подумала. Открыла с утра пораньше двери, положила в корзиночку бобов и велела моему Амао сесть на порожек и перебрать их. Он был такой послушный, все делал, что ни скажу. Вышел он, а я за домом дров нарубила, рис помыла, в котел засыпала. Дай, думаю, бобы сварю. Кликнула я сыночка – молчит. Пошла посмотреть – нет его, только бобы кругом рассыпаны.
Я всех обегала – думала, он к кому-нибудь играть пошел, – никто его не видал. Людей на помощь с отчаянья позвала. Весь день искали и только к вечеру увидели далеко в горах, на кустике, его башмачок. Сразу догадались: беда, волк унес. И правда. Чуть подальше нашли его, сердечного, в логове, лежит разорванный, а в ручке корзиночка… – Дальше уже нельзя было разобрать слов. Сянлинь зарыдала.
Глаза у тетушки покраснели, теперь она больше не колебалась и велела Сянлинь отнести корзинку и узел с постелью в комнату для служанки. Старуха Вэй облегченно вздохнула, будто сбросила с плеч тяжелую ношу. Сянлинь немного оживилась и, не дожидаясь указаний, по старой привычке, прибрала свою постель. Она снова стала служанкой в Лучжэне, и все по-прежнему звали ее Сянлинь.
Но от всего пережитого она сильно изменилась. Дня через три стало ясно, что она уже не так проворна, что память у нее ослабела, на безжизненном лице ни разу не появилась улыбка, и в голосе тетушки часто слышались недовольные нотки.
Увидев Сянлинь, дядюшка, по обыкновению, нахмурился, но возражать не стал, зная по опыту, как трудно найти хорошую служанку.
– Жаль ее, конечно, пусть работает в обычные дни, но она нарушила обычай, и к приготовлению жертвоприношения ее допустить нельзя, не то предки отвергнут нечистые дары. Так что все будем готовить сами, – предупредил он тетушку.
Не было в доме дядюшки события важнее, чем жертвоприношение, и в прежние времена все хлопоты выпадали на долю Сянлинь. Теперь же она оказалась не у дел.
Вот выдвинули на середину зала стол, укрепили над ним занавес, и Сянлинь вдруг вспомнила, что расставляла прежде чарки и раскладывала палочки.
– Не прикасайся! Я сама все сделаю, – поспешно остановила ее тетушка.
Сянлинь в страхе отдернула руки и кинулась за подсвечниками.
– Не трогай! Не надо! Я сама принесу!
Покружив по залу и так и не найдя для себя дела, Сянлинь, мучимая сомнениями, больше не предлагала своих услуг.
Поддерживать огонь в печи – вот все, что ей доверили в тот день.
В городе ее по-прежнему звали тетушкой Сянлинь[176], но звучало это сейчас совсем по-другому. С ней, правда, разговаривали, но всегда с холодной усмешкой. Она этого не замечала и, уставившись своими потускневшими глазами в пространство, всем и каждому рассказывала свою трагедию, о которой не могла забыть ни днем, ни ночью.
– Глупая я стала, совсем глупая, правда, – говорила она. – Слыхала я, что голодные волки забегают в деревню только зимой, когда под снегом не могут найти еды. А что они и весной могут забежать – не подумала. Открыла двери с утра пораньше, положила в корзиночку бобов и велела моему Амао сесть на порожек и их перебрать. Он был такой послушный мальчик, все делал, что ни скажу. Вышел он, а я за домом дров нарубила, рис помыла, в котел засыпала. Дай, думаю, бобы сварю. Кликнула я сыночка – молчит. Пошла посмотреть – нет его, только бобы кругом рассыпаны. У кого я только не спрашивала! Никто его не видел. Людей на помощь с отчаянья позвала. Весь день искали и только к вечеру увидели далеко в горах, на кустике его башмачок. Сразу догадались: беда, волк унес. И правда, чуть подальше нашли его, сердечного, в логове, лежит разорванный, а в ручке корзиночка… – Тут рассказ ее прерывался рыданиями.
История Сянлинь производила сильное впечатление. Перестав улыбаться, мужчины смущенно отходили прочь; женщины не только переставали презирать ее, но готовы были простить ей ее грех и вместе с ней поплакать. Старушки, упустившие Линь на улице, специально приходили к ней послушать ее печальную историю, а когда она начинала рыдать, роняли застывшие на глазах слезы и, повздыхав, вполне удовлетворенные, расходились, продолжая обсуждать подробности.