Март 1924 г.
Мыло
Повернувшись спиной к северному окну, откуда падали косые вечерние лучи, жена Сымина и ее восьмилетняя дочь Сюэр клеили из бумаги серебряные слитки.
Послышалось грузное, медлительное шарканье – жена узнала знакомый шорох матерчатых туфель мужа, но не обернулась, продолжая клеить. И лишь когда подошвы, шаркая ближе и громче, остановились рядом, она не вытерпела и взглянула: Сымин, весь скрючившись, силился что-то достать из внутреннего кармана – из-под полы халата, поверх которого была еще полотняная кофта.
Наконец, извернувшись, он с трудом вытащил руку, в которой лежал маленький продолговатый бледно-зеленый сверток, и протянул его жене. Взяв сверток, она тут же услышала неуловимый аромат, похожий на оливковый, а на бледно-зеленой обертке увидела сверкающую золотом печать и россыпь тончайших узоров. Сюэр, подбежав к матери, хотела выхватить сверток – та поспешно ее оттолкнула.
– В магазин заходил?.. – спросила она, разглядывая сверток.
– Да, – сказал Сымин, не сводя глаз с обертки.
Под зеленоватой оберткой оказалась еще одна – из тонкой бумаги и тоже зеленоватая: в нее был завернут плотный, глянцевитый зеленоватый предмет, покрытый мельчайшими узорами; тонкая бумага, когда ее сняли, оказалась рисового цвета, а неуловимый, похожий на оливковый, запах стал сильнее.
– Какое прекрасное мыло, – сказала жена, бережно, как ребенка, поднося зеленоватый кусок к самому носу.
– Да, будешь теперь мыться этим…
Она заметила, что при этом он глядит на ее шею, и почувствовала, как у нее запылало лицо. Она и сама порой, дотронувшись до шеи, особенно за ушами, ощущала под пальцами шероховатость: знала, что это многолетняя грязь, но даже не думала обращать на нее внимания. Теперь же, под пристальным взглядом мужа, да еще с куском этого зеленоватого, странно пахнущего заморского мыла в руках, она почувствовала, что неудержимо краснеет до самых ушей. И тут же решила после ужина помыться этим мылом как следует.
«Не все отмоешь мыльным корнем», – подумала она.
– Ма, а это дай мне! – И Сюэр потянулась за бледно-зеленой бумажкой; прибежала и младшая дочь – Чжаоэр, которая играла во дворе. Торопливо их отпихнув, жена Сымина завернула мыло сперва в тонкую бумагу, потом опять в зеленоватую, привстала, положила на самую верхнюю полку над умывальником, полюбовалась и снова принялась за слитки.
– Сюэ-чэ-эн! – вдруг, словно вспомнив что-то, крикнул Сымин и уселся рядом с женой на стул с высокой спинкой.
– Сюэчэн! – закричала жена, вторя мужу.
Она перестала клеить и прислушалась: никто не откликался. Видя, что муж, вскинув голову, нетерпеливо ждет, она, чувствуя неловкость, пронзительно, что есть мочи, крикнула:
– Цюар![190]
На этот раз крик подействовал: послышался скрип ботинок, и через секунду перед ней стоял Цюар. Он был в трусиках; его круглое, полное лицо лоснилось от пота.
– Куда ты пропал? Почему тебя отец не дозовется? – строго спросила мать.
– Гимнастикой занимался… – Он тут же повернулся к Сымину и, вытянувшись в струнку, вопросительно посмотрел на отца.
– Сюэчэн, я хотел у тебя спросить: что значит «одуфу»?
– «Одуфу»?.. Это, наверное, – «злющая баба»?..
– Вздор! Чушь! – внезапно вспылил Сымин. – Это я-то «баба»?!
Сюэчэн испуганно попятился и вытянулся еще сильнее. Хотя ему порой казалось, что у отца походка – как у актера на амплуа старика, но на бабу он не был похож. Сюэчэн понял, что ответил не так.
– Будто я сам не знаю, что «одуфу» – это «злющая баба»! Говорят же тебе: это не по-китайски было сказано, а по-чертовски! Так вот, ты понимаешь или нет, что это значит?
– Не… не понимаю, – ответил вконец растерявшийся Сюэчэн.
– Зря я деньги трачу на твое ученье, если ты даже такого пустяка не понимаешь. Учителя твои только бахвалятся, что в их-де школе «равномерно развивают речь и слух», а сами ничему толком научить не могут. А ведь мальчишке, который сказал мне это по-чертовски, было не больше пятнадцати – моложе тебя, а так и чешет вовсю. А ты даже не знаешь, что это может значить. «Не понимаю»! И хватает стыда такое сказать! Сейчас же ступай и отыщи мне это слово в словаре!
Сюэчэн еле слышно ответил «хорошо» и почтительно удалился.
– Черт знает что такое, – возмущенно продолжал Сымин. – Я говорю о нынешней молодежи. Да, при Гуансюе[191] я первый ратовал за школы. Но кто мог знать, что они до такого докатятся: все одни только «свободы» да «освобождения», а вместо знаний – пшик! Вот и наш Сюэчэн. Сколько я на него потратил – и все прахом. С таким трудом его устроил в смешанную англо-китайскую школу[192]: английский язык, «равномерное развитие речи и слуха» – ну, думал, будет толк. И что же? Год проучился – не знает даже, что такое «оду-фу»: сидит, наверное, как и раньше, на одних мертвых книгах. Чему могут научить в таких школах? Прямо скажу: я бы их позакрывал все до одной!
192
Смешанная англо-китайская школа – школа, в которой параллельно преподавали китайский и английский языки.