Хмыкнув, она опустила голову, задумалась о чем-то, потом безучастно спросила:
– Ты-то подал ей что-нибудь?
– Я? Нет. Подать медяк-другой было бы не совсем удобно: она ведь не простая попрошайка, а…
– Ну-ну. – И, не дослушав, жена неторопливо поднялась и отправилась на кухню. Уже сгущались сумерки, пора было ужинать.
Сымин тоже поднялся и вышел во двор. Там было светлее, чем в доме. В углу, у стены, Сюэчэн занимался гимнастикой: таков был отцовский наказ, и Сюэчэн уже более полугода исполнял повеление, используя для этого, в целях экономии времени, сумерки. Сымин одобрительно кивнул и, заложив руки за спину, стал не спеша прохаживаться по пустынному двору. Вскоре единственный во дворе горшок с вечнозеленым растением исчез в темноте, среди белых облаков, похожих на клочья ваты, засверкали звезды, стало совсем темно. Сымин ощутил внезапное возбуждение, как перед подвигом: он готов был немедленно бросить вызов всему окружающему – и шалопаям школьникам, и порочному обществу. Воодушевившись, он зашагал решительней и тверже, все сильнее топая подошвами своих матерчатых туфель. Потревоженная наседка и ее цыплята всполошились в курятнике.
В столовой зажгли лампу: это был сигнал к ужину. Вся семья собралась за столом, стоявшим посреди комнаты. Лампа стояла на столе. На почетном месте, в центре, занимая целый край стола, восседал Сымин. Лицо у него было полное и круглое, точь-в-точь как у Сюэчэна – если не считать торчащих тонких усиков; в горячих парах капустного супа он походил на бога богатства в кумирне. Слева сидела жена, держа на руках Чжаоэр; справа – Сюэчэн и Сюэр. Ужин проходил в молчании – только палочки стучали, как частые капли дождя.
Чжаоэр опрокинула чашку, суп разлился по столу. Сымин, выпучив узкие глазки, так на нее вытаращился, что она чуть не заплакала, – лишь тогда он отвел взгляд и потянулся палочками за кочерыжкой, которую перед этим успел себе присмотреть. Но кочерыжка исчезла. Он покосился по сторонам и увидел, что Сюэчэн запихивает ее себе в рот. На долю Сымина остались пожелтелые листья.
– Ну, что, Сюэчэн, – спросил он, глядя на сына, – нашел ты в словаре это слово?
– Какое? Ах, это… Нет еще.
– Эх ты! И невежда, и невежа – только жрать и умеешь! Поучился бы у той почтительной девицы: нищая, а как угождает бабушке! Ради нее и поголодать готова. Да разве вам, теперешним, это понять? Распустились, обнаглели – такими же балбесами растете, как те двое…
– Я вроде бы вспомнил одно слово, да только не знаю – оно ли. Может быть, они сказали «ортэфур»?
– Во-во, точно! Оно самое! Так и сказали: «одуфуле»[194]. А что это значит? Ведь ты из той же шайки – должен знать!
– Я… я не совсем понимаю, что это значит.
– Вздор! Обдурить меня хочешь. Все вы – одного поля ягода!
– Небо и то за едой не карает, – вдруг вмешалась жена. – Чего ты так злишься сегодня – даже за столом скандалишь? Откуда ребенку знать?
– Что т-такое? – Сымин уже хотел взорваться, но, увидав, что ее ввалившиеся щеки напряглись и побагровели, а треугольные глазки зловеще блеснули, поспешил сменить тон: – Я вовсе не злюсь, а только хочу, чтобы Сюэчэн стал посообразительнее.
– Да где же ему сообразить, что у тебя на уме! – распалилась жена. – Будь он сообразительнее – уж давно бы с фонарями побежал искать для тебя эту почтительную девицу. Ты уже купил для нее кусок мыла, теперь осталось купить другой…
– Что за чушь! Это же тот шалопай сказал.
– Я почем знаю! Осталось теперь купить еще кусок, да всю ее надраить и отмыть, да к тебе препроводить – тогда, видать, и мир наступит на земле.
– Что ты мелешь! При чем здесь я? Просто я вспомнил, что у тебя нет мыла, и…
– Как это – при чем здесь ты? Ты же его для нее купил – ну и можешь теперь мыть ее и драить. А мне твоего мыла не надо, я его не стою, да и к чужой славе примазываться не желаю.
– Ну что ты мелешь! Вот уж вы, женщины… – Сымин запнулся, по взмокшему лицу текли ручьи, как у Сюэчэна после гимнастики, – впрочем, возможно, виноват был слишком горячий суп.
– Что – мы, женщины? Да уж получше вас, мужиков. То молоденьких студенток поносите, то молодых побирушек расхваливаете – а на уме всегда одно. «Надраить»… Бесстыдники!
– Сколько можно повторять! Это тот шалопай…
– Сымин! – раздался вдруг громкий оклик со двора.