— Устинья велела, — нехотя признался Аникей. — Надо, грит, непременно девицу Заступе в невесты отдать, тады рожь взойдет хороша и свиньи трижды опоросятся.
— Ну это, конечно, все меняет. — Рух надрывно вздохнул. Устинья подсуропила. Змеища колодная. Знахарка здешняя: лечит травами скот и людей, гадает девкам на суженых, порчу снимает и сглаз. Слово ее первое в выборе невесты для Руха. Не баба, а в заднице кость. Сам дурак, надо было в договоре невесту тщательно описывать и кровью крепить. — Звать ее как? — Рух обреченно посмотрел на невесту. Ладно, пойдет. Високосный год — он високосный и есть. Добра нечего ждать. Не жили хорошо и не будем.
— Марьюшкой, батюшка, — согнулся в поклоне Невзор. — Сиротка она…
— Без подробностей, приданого тоже не надо. — Рух грубо схватил невесту и потащил домой, богатства смотреть: битые горшки, зеленые кости, выводок жаб да табун пауков. Марьюшкина рука была ледяная и липкая.
— К Птичьему броду завтра схожу, как с супругой натешусь, — обмолвился Бучила через плечо.
Толпа заголосила на разные голоса, бабы заохали, закричали девки.
— Ой, горько мне! Го… — донесся залихватский выкрик неугомонного Прошки и тут же оборвался. В задних рядах вспыхнула потасовка. Хорошее дело, какая свадьба без драки? Рух мерзостно улыбнулся, рывком перегнул невестушку через руку и впился в плотно сжатые соленые губы. Марьюшка слабо затрепыхалась. Толпа огласилась азартными воплями.
— Ох, хороша молодая!
— Не девка — огонь!
— Совет да любовь!
Рух отстранился от манящего упругого тела. Всему свое время.
— Счастья!
— Совет да любовь!
— Погорлопанили и будет. Идите на хер! — Рух переступил границу тьмы с тьмой. Голоса утихали, народ повалил с горки шумной гурьбой. Ночь впереди веселая, пьяная. Заступу женили. Вдали, за Гажьей топью, ветвистые молнии рвали небесные потроха.
Бабья песня доносилась обрывками:
Невеста споткнулась в кромешной темноте, крепче вцепилась в руку. Послышался удар, видимо, локтем и сдавленный писк.
— Осторожно, ступеньки, — предупредил Бучила.
— Темно, батюшка.
— Так ночь.
Невеста едва слышно всхлипнула.
— Боишься меня? — спросил Рух.
— Боюсь маненько, — призналась Марьюшка. — Раньше страсть как боялась, а потом дедушка Анисим отвару дал, я успокоилась.
«Добрый дедушка», — хмыкнул про себя Рух, чувствуя на губах вяжущий вкус конопляного масла, спорыньи [2] и мака. Опоили девку, потому и ноги еле несут. А по-другому невесты к Бучиле не ходят.
— Холодно, — пожаловалась невеста.
— Привыкай, в холоде мясо дольше хранится, будешь вечно молодой и красивой, — невесело отшутился Рух.
Марьюшка рассмеялась, словно бусы на серебряное блюдо просыпала.
— Печку бы затопить.
«Хозяйственная», — умилился Бучила. Разные у него жены были: покорные и вздорные, милые и сварливые, хохотушки и плаксы. Ни с одной не ужился. Может, вот она, та единственная? А если судьба?
В женскую половину он пропустил ее первой, сам следом вошел. Сквозняки дули из переходов и трещин, разбавляя сладковатый дух разложения. Невеста, сама того не желая, прижалась к суженому, ища тепла, но обретая стылость и тлен.
— Где мы, батюшка? Ничего не вижу.
Рух не ответил. Не счел нужным, прекрасно зная, что с такими молоденькими и упругими делают. Беседы закончились.
Он привлек невесту, ощущая прерывистое горячее дыхание, втягивая запах волос и женского пота. Руки коснулись бурно вздымающейся груди с напрягшимися сосками, скользнули ниже. Рух заворчал по-звериному, уже не сдерживая себя, и впился зубами в тонкую шейку. Марьюшка охнула и обмякла, ладошки разжались. Жила лопнула. Рот Бучилы раскрылся в лепестковую пасть, и он принялся жадно лакать горячую кровь. Вкусную, сладкую, пряную. Тепло разливалось по онемевшему мертвому телу. Жены, застывшие вдоль стен огромного зала, смотрели незрячими пустыми глазами, высушенные, заросшие паутиной и плесенью. Выпитые досуха. По одной в год. Сорок да девять, да еще одна. Полста жен упыря Руха Бучилы.
Ванькина любовь
Обретаюсь ни живой и ни мертвый. Пугало бесприютное, в Бога плевок. Зрю в грядущее мутным оком. Тьма внутри и темнота вовне. «Любовь победит», — шепчет голос бесплотный в самое ухо. Гоню его прочь, глумливым смехом давлюсь. Вместо смеха вырывается плач.
2