И коекто из них зависал на зыбкой грани, разделявшей живых и мертвых, не уйдя еще в мир смерти, но уже отринув мир жизни. Далеко не у всех хватало сил выдержать это страшное испытание, не спасала и водка. И запомнил Павел Дементьев картину, виденную им в январе сорок пятого – картина эта поразила его своей запредельностью.
Подвижный передовой отряд остановился на ночь в какомто маленьком городишке. Кругом было тихо, ярко светила луна, серебря иней, подернувший железо боевых машин. С лязгом распахнулся башенный люк танка, стоявшего неподалеку от машины Дементьева. Из люка выглянул лейтенанттанкист. Он снял шлем, вытер им лицо, посмотрел в небо, на луну и звезды, а потом вытащил пистолет и равнодушно выстрелил себе в висок…
* * *
Прошкин был бледен до синевы.
– Что случилось, Георгий Николаевич? – встревожено спросил Павел, увидев лицо комиссара.
– Подлецы! Дрянь! Так опозорить честь советского солдата! – выкрикнул замполит, поперхнувшись матерными проклятьями. – Мразь!
– Кто?!
– Танкисты, – мрачно произнес политрук, – мать их распротак…
…Польское село под названием Воля было небольшим. Батальон Бочковского ждал здесь прибытия заправщиков, отставших от стремительно двигавшихся танков. «Эрэсники» устраивались на ночлег по соседству – дело шло к вечеру. Прошкин пошел размяться, и тут вдруг услышал в одном из ближайших домов душераздирающий женский крик. Подбежав к дому, он толкнул дверь – заперто. Не раздумывая, майор вышиб двери ногой и оказался в узком коридорчике, ведущим в большую комнату. Крик повторился – кричали там, в этой комнате. Майор влетел в комнату и остолбенел.
На столе тускло горела керосиновая лампа, стояли пустые бутылки, открытая банка консервов, валялись куски хлеба. В углу, на широкой кровати, лежала раздетая женщина, на ней сопел танкист в расстегнутом комбинезоне. Женщина уже не кричала – она стонала и плакала, давясь слезами. А вокруг стола сидело еще человек семь танкистов, наблюдая за происходящим и ожидая своей очереди. Все они были пьяны – это было видно по всему.
Прошкин был человеком не робкого десятка. Он никогда не прятался в бою за чужие спины, но тут ему стало не по себе – в комнате висела какаято нелюдская атмосфера. Один из солдат встал, покачнувшись, подошел к замполиту и пьяно выдохнул ему прямо в лицо:
– Советуем тебе, майор, убраться отсюда куда подальше, а то как бы чего не вышло.
Выпивохи потянулись за оружием. Комиссар посмотрел в глаза танкиста, в которых плавало пьяное безумие, и понял, что словами здесь уже ничего не сделаешь. Его могли тут же пристрелить – в этом Прошкин нисколько не сомневался.[3] Он молча повернулся и вышел из комнаты.
– Этого так оставлять нельзя, – шевельнул желваками Дементьев, выслушав рассказ Прошкина, – пошли к Бочковскому, комиссар.
– Пошли, – замполит кивнул. – Даже если эти мерзавцы уже сбежали – в чем я сильно сомневаюсь, они там все пьяные были до зеленых соплей, – найти их проще простого. Возле того дома стояли два наших танка из батальона Бочковского – я номера запомнил. Наверняка это их экипажи и паскудничали. Ну, пошли, капитан.
* * *
Комбат встретил их неласково. Был он выпивши или нет, Дементьев с уверенностью сказать не мог, однако внешний вид Бочковского оставлял желать лучшего. Щеки капитана ввалились, сухая кожа туго обтянула скулы, запавшие глаза блестели нездоровым блеском – Володя походил на тяжелобольного, если не сказать больше. Павел очень хорошо понимал его состояние, но понимал он и то, что танкисты из батальона Бочковского сотворили черное дело, которое не должно остаться безнаказанным.
Выслушав Дементьева и Прошкина, Бочковский сказал с поразившим Павла ледяным спокойствием:
– Я понимаю, что насиловать женщину отвратительно. Я сам этого никогда не делал, и делать не буду – это гнусно и противно моей натуре. Но и ссориться по пустякам с моей чумазой братией мне не с руки.
– По пустякам? – изумился Дементьев. – И это ты называешь пустяками?
– Повторяю, – комбат зло сверкнул глазами, – ссориться со своими ребятами сейчас, когда мы идем по немецким тылам, я не буду. Мне с ними еще воевать, они в каждом бою рискуют жизнью – ты знаешь, капитан, сколько танков мы теряем каждый день. Кроме того, на войне, и вы знаете это не хуже меня, пули и снаряды могут лететь и попасть в тебя и со стороны своих. Пули – они ведь не меченые, и откуда они в тебя попадут, узнать нельзя. И я не хочу, чтобы со мной произошел какойнибудь непредвиденный случай, как, например, с командиром танкового полка девятнадцатой бригады, которого совершенно случайно, знаете ли, раздавил свой танк. Тот подполковник ретиво требовал со своих экипажей высокого порядка и жесткой дисциплины, строго наказывал за пустяки и очень показывал свою власть, а у нас в танковых войсках так поступать нельзя.
– А ты что, считаешь, пусть лучше твои бойцы делают, что хотят? – не выдержал Прошкин. – Пьют, грабят, насилуют? И никакой дисциплины? Война все спишет, да? Они же советские солдаты, черт подери!
– Они прежде всего люди, – все так же спокойно произнес Бочковский, – а с людьми надо вести себя разумно. Предположим, сниму я сейчас эти экипажи, отдам их под трибунал, который пошлет их в штрафбат, и что дальше? Кого я посажу в танки – ваших ракетчиковминометчиков? После завершения операции, если живы будем, я проведу соответствующую воспитательную работу, – он сжал увесистый кулак, – но сейчас, в разгар рейда, я не хочу восстанавливать своих орлов против себя. Я с ними вместе рискую жизнью, и выполнение боевой задачи зависит от них. А сейчас, ребята, вы лучше уйдите из батальона, и не советую вам поднимать шум по этому поводу и докладывать начальству.
Дементьев молчал, не зная, что возразить. В словах Бочковского было своя правда, но это была какаято неправильная правда, идущая вразрез с той правдой, которая с детства жила в душе Павла: «Есть вещи, которые человеку делать нельзя, и никакие оправдания тут не помогут».
– Поговорили, называется, – угрюмо сказал Прошкин, когда они возвращались к себе, и замысловато выругался. – Танковые войска, краса и гордость… Тьфу!
– Ты лучше, Георгий Николаевич, – посоветовал Павел, – смотри, чтобы у нас такого не было. У нас ведь тоже люди, и тоже, между прочим, каждый день жизнью рискуют.
– Если у нас случится такое, – глухо отозвался комиссар, – я до трибунала доводить не буду. Сам расстреляю, на месте, вот этой вот рукой, а там пусть меня хоть судят, хоть пулю в спину пустят. Капитан Бочковский не прав – нельзя так. Один раз дашь слабину – вроде бы из благих побуждений или еще почему, – а там все, пошлопоехало. Если можно насиловать женщину – причем, заметь, не немку даже, вражью бабу, а полячку! – то почему нельзя потом вспороть ей живот? И почему нельзя вместе с перстнями оторвать пальцы, отрезать уши вместе с сережками, вырвать золотые зубы вместе с челюстью? И что дальше? Будем детей танками давить, забавы ради? Чем же мы тогда лучше фашистов, спрашиваю я тебя, Павел Михайлович? Вот тото и оно…
* * *
«Грязное это дело – война, – размышлял Дементьев, – грязное и мерзкое. Может, когдато, веке в семнадцатомвосемнадцатом, она и была увеселением, красивым зрелищем со шпагами, мушкетами, ватными клубами порохового дыма, благородными кавалерами, яркими мундирами, шляпами с перьями, белыми конями и рыцарским отношением к дамам и к побежденным. Да и то, наверно, все это было только лишь в книгах Александра Дюма, а в реальности вшивые солдатынаемники давали жару, получив на три дня на разграбление захваченный город… Но сейчас, в двадцатом веке, все, что связано с войной, приводит к разрушению человеческой цивилизации, какой бы идеологией эта война не прикрывалась. Звереет на войне двадцатого века человек, дичает и теряет свой облик. Распадается душа его, и рассыпается в пыль хрупкое здание нравственных ценностей, с таким трудом выстроенное гуманистами – писателями, художниками, мыслителями – за последние пару столетий. Но какой бы омерзительной ни была война, эту, Отечественную войну, мы должны закончить во что бы то ни стало – надо добить гнусную тварь, пожирающую все и вся».
3
В похожей ситуации в том же январе 1945 года под Познанью погиб заместитель командира 8го механизированного корпуса полковник Владимир Михайлович Горелов, до этого в течение двух лет командовавший 1й танковой бригадой (после него комбригом1 стал Темник).
Несчастье случилось в местечке Овиньски, при переправе 8го мехкорпуса через реку Варту. Здесь же переправлялись части 2го танкового корпуса генерала Ющука, изза которых на переправе возникла пробка. Горелов, опасаясь налета немецкой авиации (горький опыт имелся в избытке), бросился на берег – искать начальника переправы. Им оказался подполковник, командир одной из бригад 2го корпуса. Однако он не занимался своим прямым делом, а пьянствовал с группой своих офицеров в домике на берегу реки. Зайдя в дом и увидев там пьяную компанию, Горелов потребовал, что бы танки 2го корпуса были немедленно убраны с переправы. Подвыпившие танкисты послали его куда подальше, а один из них развязно бросил – мол, да кто ты такой, а вот мы тебя сейчас проверим.
Вспыливший Горелов сбил наглеца с ног ударом кулака и вышел из дома, решив сам разогнать пробку. Обиженный им офицер выскочил за ним следом с автоматом в руках и выстрелил Горелову в спину. Из дома выскочили и другие танкисты; один из них стал искать документы убитого. Расстегнув полушубок полковника, он увидел на гимнастерке Горелова Золотую Звезду Героя и целый набор орденов. Мигом протрезвевшие танкисты тут же разбежались по своим танкам и быстро скрылись с места преступления. Горелова хватился его ординарец – заместитель командира корпуса долго не возвращался. Зная, куда пошел Горелов, ординарец побежал к домику и нашел там полковника мертвым.
Гибель Горелова оплакивала вся 1я танковая армия – его любили и уважали все: и солдаты, и офицеры, и сам Катуков. Под его командованием 1я танковая бригада отличилась и на Курской дуге, и на Украине, и в Польше. Комбриг был настоящим человеком и настоящим русским офицером, опытным и отважным.
По злой иронии судьбы, роковая пуля убила и Горелова, и настоящую любовь двух людей. Горелов, будучи разведенным (его первая жена Валерия, врач по профессии, нашла себе на фронте другого, и Горелов подал на развод), встретил на фронте военврача Агнию Федоровну. Этой паре, удивительно подходившей друг другу, подоброму завидовали.
Убийцу искали долго. Нашли и судили его уже в самом конце войны – убийцей оказался сотрудник СМЕРШ (что и затруднило поиски) танковой части 2го корпуса, форсировавшей Варту в тот злосчастный день. Высшее командование тщательной замалчивало этот дикий случай – о смерти Горелова говорили и писали традиционно: «пал смертью храбрых».
Вот, например, что пишет об этом Катуков: «Под Познанью произошел трагический случай, который болью отозвался в сердце каждого бойца 1й танковой. В результате нелепой случайности погиб один из талантливейших командиров Герой Советского Союза Владимир Михайлович Горелов. Горелов стал заместителем командира корпуса в тридцать четыре года. Высокого роста, с красивым, еще мальчишеским лицом, он был человеком необыкновенной личной храбрости. Когда он возглавлял 1ю гвардейскую танковую бригаду, она всегда шла впереди корпуса. Горелов выходил целым и невредимым из сложнейших боевых операций. И вот шальная пуля оборвала жизнь этого замечательного человека…».
И только спустя много лет маршал бронетанковых войск Амазаспас (Армо) Бабаджанян вскользь упомянул в своих мемуарах, как было дело: «Подлая пуля пьяного бандита скосила его, угодив спину».