Я держу свою мушмулу в кармане пиджака и отправляюсь на встречу в музее, чтобы договориться об одном исследовании, которым я вроде бы занимаюсь, потом — к себе в мастерскую, а затем — в Лондонскую библиотеку. Я постоянно верчу в пальцах эту вещицу.
Я сознаю, насколько важно для меня то, как удалось уцелеть этому одновременно твердому и мягкому предмету, который легко потерять. Мне необходимо узнать его историю. Обладание этим нэцке — всеми этими нэцке — означает, что на меня легла ответственность перед ними и прежними их владельцами. Я сбит с толку и смущен, потому что не знаю точно, где могут пролегать границы этой ответственности.
Костяк этой истории мне известен от Игги. Я знаю, что эти нэцке купил в Париже в 70-е годы XIX века Шарль Эфрусси, двоюродный брат моего прадеда. Я знаю, что на рубеже веков он подарил фигурки на свадьбу моему прадеду Виктору фон Эфрусси, жившему в Вене. Я хорошо знаю историю об Анне, служанке моей прабабушки. И разумеется, я знаю, что нэцке переехали с Игги в Токио, где они составили часть его жизни с Дзиро.
Париж, Вена, Токио, Лондон.
История мушмулы начинается там, где ее вырезали, — в Эдо, старом Токио, еще до 1859 года, когда «черные корабли» американского коммодора Перри открыли Японию для торговли с остальным миром. Первым пристанищем нэцке стал кабинет Шарля в Париже, в особняке Эфрусси. Окна той комнаты выходили на рю де Монсо.
Для начала неплохо. Я доволен тем, что располагаю прямым звеном, соединяющим меня с Шарлем. В пятилетнем возрасте моя бабушка Элизабет встретилась с Шарлем в шале Эфрусси в Меггене, на берегу Фирвальдштетского озера. «Шале» представляло собой шестиэтажный дом из рустованного камня, увенчанный баронскими башенками, — поразительно уродливое сооружение. Оно было построено в начале 80-х годов XIX века старшим братом Шарля, Жюлем, и его женой Фанни, чтобы можно было освободиться от «ужасного гнета Парижа». Дом был настолько большим, что в нем умещался весь «клан Эфрусси» из Парижа и Вены, а также всякая берлинская родня.
Вокруг шале были бесчисленные тропинки, хрустевшие под ногами и украшенные на английский манер цветочными клумбами. Свирепый садовник отчитывал расшалившихся детей: в этом строгом швейцарском саду гравию не полагалось лежать как попало. Сад спускался к озеру. Там имелась небольшая пристань с лодочным сараем — еще больше поводов для замечаний и упреков. Жюль, Шарль и их средний брат Игнац были российскими подданными, и над крышей сарая реял флаг Российской империи. В шале протекало одно нескончаемое лето за другим. Моя бабушка должна была стать наследницей баснословно богатых и бездетных Жюля и Фанни. Ей запомнилось, что в столовой висела огромная картина, изображавшая ивы у ручья. Еще ей запомнилось, что в том доме прислуга была сплошь мужская, даже повар — и тот мужчина. Это конечно же казалось невероятно интересным, потому что среди прислуги в их собственном венском доме, полном горничных и кухарок, мужчин было немного: дворецкий Йозеф, привратник, всегда подмигивавший ей, распахивая выходившие на Ринг ворота, да конюх. Очевидно, слуги-мужчины реже били фарфор. А бабушка помнила, что в этом бездетном шале фарфор стоял буквально повсюду.
Шарль был тогда человеком средних лет, но казался старше рядом со своими братьями, наделенными гораздо более эффектной внешностью. Элизабет запомнила лишь его красивую бороду и очень изящные часы, которые он извлекал из жилетного кармана. А еще — что он, на манер престарелых родственников, подарил ей золотую монету.
Но еще она помнила — очень отчетливо и живо, — как однажды Шарль наклонился и потрепал по голове ее сестренку. Гизела — она была младше и гораздо, гораздо красивее — всегда привлекала к себе особое внимание. Шарль тогда назвал ее своей bohémienne, цыганочкой.
Вот это и есть то устное звено, которое соединяет меня с Шарлем. Вот она — история, и вместе с тем, когда я записываю ее, кажется, что она мало что значит.
А то, на что еще можно опереться, — количество мужской прислуги и несколько шаблонная история о подаренной монете, — как будто скрыто в меланхолической полутени (хотя такая деталь, как российский флаг, мне по душе). Разумеется, я знаю, что мои предки были евреями, и знаю, что они ошеломительно богаты, но мне вовсе не хочется окрашивать семейную сагу в тона сепии, не хочется сочинять элегически-грустное повествование о жизни в Mitteleuropa[4] — и о последовавшей утрате. И разумеется, мне не хочется превращать Игги в престарелого двоюродного дедушку, персонажа вроде Утца из романа Брюса Чатвина, передающего мне семейную историю: «Смотри же, будь осторожен».