Даже в XVIII веке многочисленны книги по химии, которые самими своими названиями напоминают о битвах между субстанциями. Стоит лишь пролить уксус на мел, как шипение сразу же становится объектом интереса для юных адептов. Это первое практическое занятие по химии превращается – в стиле XVIII века – в бой субстанций. Кажется, будто грезящий химик наблюдает за борьбой кислоты и мела словно за петушиным боем. При необходимости он хлещет стеклянной палочкой участников боя, когда процесс замедляется. А в книгах по алхимии нередки оскорбления кусающейся (mordicante) субстанции, ведь она больно кусается.
Алхимические обозначения вроде прожорливого волка, прилагаемые к субстанциям (можно было бы привести и массу других), в достаточной степени доказывают анимализацию образов вглубь. У этой анимализации – надо ли говорить? – нет ничего общего с формами или цветом. С внешней стороны ничто не легитимизирует метафоры льва или волка, гадюки или собаки. Все животные проявляются как метафоры психологии буйства, жестокости и агрессивности, например, они соответствуют стремительности атаки[70]. Этот бестиарий металлов действует в алхимии. Это не инертный символизм. С субъективной стороны он отмечает странную сопричастность алхимика битвам между субстанциями. На всем протяжении развития алхимии складывается впечатление, что бестиарий металлов бросает вызов бестиарию-алхимику[71]. Объективно говоря, существует мера – несомненно, исключительно воображаемая, – для измерения сил враждебности различных субстанций по отношению друг к другу. Слово аффинность[72], длительное время бывшее – и все еще остающееся для донаучного сознания – объяснительным термином, вытеснило собственный антоним: враждебность.
А ведь химия враждебности существовала параллельно химии аффинности. Эта химия враждебности объясняла агрессивные силы минералов, прямо-таки зловредность ядов и отрав. Она знала мощные и многословные образы. Такие образы поблекли и ослабели, но в них можно вдохнуть новую жизнь под словами, ставшими абстрактными. По сути дела, именно химический и материальный образ зачастую наделяет жизнью анимализированные выражения. Так, «грызущее» горе никогда бы не получило своего имени, если бы неутомимая ржавчина не оставляла следов своих крысиных зубок на железе топоров[73]. Если мы подумаем о кролике, относящемся к отряду грызунов, то грызущее горе будет, если можно так выразиться, невнятицей (coq-à-l’âne). Опосредованность материальным образом необходима для того, чтобы находить онирические корни выражения горя, грызущего сердце. Ржавчина представляет собой экстравертивный – и, несомненно, весьма неадекватный! – образ муки или искушения, грызущих душу.
Было бы трудноразрешимой проблемой разработать целую химию чувств, которая позволила бы определять наши внутренние тревоги посредством образов сердцевины субстанций. Но такую экстравертизацию нельзя назвать напрасной. Она поможет нам вывести наши горести «наружу», заставить функционировать наши беды так, как если бы это были образы. Творчество Якоба Бёме зачастую во всех подробностях одушевлено аналогичными процессами экстравертизации. Философ-сапожник проецирует анализ морали внутрь вещей; в борьбе между воском и смолой он видит борьбу сладости и вяжущего начала.
Но экстравертазация недолговечна. Она обманчива, когда притязает добраться до сердца субстанций, поскольку в конце концов обнаруживает там всевозможные образы человеческих страстей. Так, человеку, переживающему собственные образы, можно показать «борьбу» щелочей и кислот, но он на этом не остановится. Его материальное воображение незаметно превратит эту борьбу в борьбу воды и огня, а затем – в борьбу женского и мужского начала. Виктор-Эмиль Мишле все еще говорит о любви «кислоты к щелочи, когда кислота убивает щелочь и самое себя, чтобы образовать соль».
С точки зрения Гиппократа, здоровый человек есть сложное вещество, в котором вода и огонь находятся в равновесии. При малейшем недуге борьба двух враждебных стихий в человеческом теле возобновляется. Глухие ссоры являют себя по малейшему поводу. Тем самым можно перевернуть перспективу и заняться психоанализом здоровья. Средоточие борьбы мы улавливаем в амбивалентности анимуса[74] и анимы[75], в амбивалентности, порождающей в каждом из нас борьбу противоположных начал. Воображение усеивает образами именно противоположные принципы. Всякая раздраженная душа вносит раздор в разгоряченное тело. И тогда она уже готова прочитывать в субстанциях всевозможные образы собственного волнения.
70
Образы ушли, а слова остались. Мы ограничиваемся утверждением, что серная кислота нападает (
71
В последнем случае слово «бестиарий» означает «гладиатор» или «укротитель диких зверей».
73
Один автор XVII века говорит, что «ананас ест железо». Если в ананасе оставить нож, то последний «в течение дня будет съеден и поглощен плодом». В таком тексте нужно придать полный смысл глаголу «есть», ибо если мы продолжим чтение, то узнаем, что таким способом съеденное железо обретается в стебле. К тому же автор говорит об экзотических деревьях, в которых в качестве сердцевины ствола содержится железо. В этом случае мы видим, как слово «есть» «плавает» между буквальным и переносным смыслами. В XIX веке Пьер Леру* выводит из игры слов целую философию. Он разрабатывает несложную философию, основываясь на факте, что латинское
*Леру, Пьер (1797–1871) – франц. политик. Был каменщиком, типографским рабочим, затем журналистом. Исповедовал «религию человечества». Цель любой социальной организации видел в установлении равенства.
74
Анимус – согласно терминологии Юнга, архетип, представляющий мужскую часть души субъекта.
75
Анима – согласно терминологии Юнга, архетип, представляющий женскую часть души субъекта.