Во время полета она сознательно держала чувства под контролем. С благодарностью приняла еду и питье, выслушала инструкцию бортпроводника. Но стоило самолету приземлиться, как у нее появилось новое, и нельзя сказать, что неприятное, чувство: беспомощности. Норе почему-то казалось, что самолет приземлится на площади Сан-Марко, но реальность оказалась почти такой же странной. Аэропорт имени Марко Поло стоял едва ли не на воде — на острове, окруженном морем. Нора не планировала следующий шаг, но сейчас поняла, что поедет в Венецию на лодке. Ну конечно. Перевозчик подал ей руку, она взошла на покачивающееся водное такси, мысленно сравнив его с черным кебом и веселым водителем-кокни, доставившим ее в шесть утра в аэропорт Хитроу.
Чего-то она еще не поняла. Лодка вскоре добралась до суши и начала проталкиваться по узкому каналу. Нора тотчас сообразила, что это не Венеция, и услышала странный звон вдалеке, словно откуда-то ее звал к себе колокол. Будто прочитав ее мысли, перевозчик ткнул большим пальцем в сторону старинных зданий и крикнул, пересиливая ветер: «Мурано».
Мурано. Дом стекла. Рабочее место ее предков. Нора испытала потрясение, проплывая мимо земли, на которой стояли стекловарни. Те же печи, в тех же местах. Рабочие пользовались той же технологией, что и несколько веков назад. Нора знала, что на следующий день вернется сюда, будет спрашивать насчет работы. Вместо того чтобы испугаться сумасбродного плана, она вдруг почувствовала полную уверенность. Это реально, у нее все получится. В голову пришло слово «судьба». Глупое, романтическое слово, но, залетев к ней в мозги, оно и не думало уходить. Нора сжала висевшее на шее стеклянное сердечко и подумала, что это театральный жест. Хотелось, однако, чем-то занять руки. Нора расплела волосы и пустила их по ветру. Так она приветствовала Мурано, но знала, что на самом деле жест предназначен Стивену.
Зарегистрировавшись в отеле, она пожалела о своем порыве, потому что с трудом смогла распутать волосы перед зеркалом в ванной. Выглядела она совсем не так, как у себя дома в четыре часа ночи. Сейчас она смотрелась в венецианское зеркало в раме рококо, волосы ее были всклокочены, щеки раскраснелись от морского бриза, глаза сияли, как у фанатички. Не изменилось только стеклянное сердечко, оно по-прежнему висело у нее на шее. Нора подумала, что кажется немного сумасшедшей, но все равно красивой.
Кое-кто еще думал так же.
Он сидел в церкви через проход. Ему было лет тридцать или около того. Ухоженный, как и большинство итальянских мужчин, высокий. Длинным ногам, похоже, неудобно за перегородкой. И его лицо… Мысль сама появилась у нее в голове.
Он словно сошел с картины.
Она тотчас вспомнила рассказ матери и пришла в ужас оттого, что через тридцать лет их мысли совпали. Она отвернулась. Но, подумав раз, уже не смогла отбросить эту мысль. Посмотрела — он по-прежнему глядел в ее сторону. У Норы загорелись щеки, и она снова решительно отвернулась.
Музыка подсластила ее мысли, и Нора уставилась на то, ради чего пришла сюда, — на большую стеклянную люстру. Высоко над головой, она выступала из темноты, словно перевернутое хрустальное дерево. С декоративных ветвей свисали многочисленные подвески, казалось невероятным, что на них, таких нежных, могут держаться бриллиантовые плоды. Нора пыталась проследить взглядом каждую стеклянную ветвь, ее изгибы и повороты, но всякий раз теряла направление, увидев новое чудо. Каждая хрустальная слеза вбирала в себя пламя свечей и удерживала его в идеальной призме. Нора услышала звон, такой же, как тот, что донесся до нее возле Мурано, однако в следующее мгновение поняла, что звон настоящий, ощутимый. Стекло тихонько пело, каждая ветвь и каждая подвеска выводили собственную, едва слышную мелодию. Нора заглянула в путеводитель: хотела найти объяснение чуду, которое создал ее предок. Она ничего не нашла, но улыбнулась тому, что знала.
Люстра уже была здесь при твоей жизни, Антонио Вивальди.
Тогда, как я сейчас, ты слышал эхо своих сочинений, отражающееся от этого хрустального великолепия. Люстра была здесь и когда ты еще не родился. И сделал ее Коррадино Манин.
ГЛАВА 5
ЖИРАФ
Большая люстра пересекала лагуну в темной бочке. Погруженная в воду, она покачивалась в одном ритме с волнами. Море, чернильно-темное, скрадывающее любые звуки, надежно, как околоплодные воды, окружало бочку, лишь лунный свет то и дело расцвечивал волны крошечными бриллиантовыми искрами. Завтра люстру повесят на место. Накануне ее закончили, и она ждала своего часа. Бочку обвязали таким количеством веревок, что казалось, ее поймали в рыбачью сеть. Гребцы взмахивали веслами и пели старинную песню «Пьемонтезе». Люстра в бочке начала им подпевать.
Коррадино было больно, но он не останавливался. Почти законченная люстра висела перед ним на металлической цепи, отсвечивая золотом в свете печи. Она протянула к маэстро хрустальные руки, словно умоляя завершить ее. Недоставало последней из пяти нежных ветвей, и Коррадино в последний раз потянулся к огню. Просунув в печь canna da soffio,[28] он ловко прокатил ее и вынул расплавленную стекломассу, приставшую к концу трубки. Раскатал стекло на твердой деревянной доске и придал ему нужную форму. Коррадино думал о стекле как о живом существе. Он сделал кокон, из которого должно вырасти нечто прекрасное.
Он набрал в грудь воздуха и дунул. Стекло волшебным образом изогнулось и превратилось в продолговатый нежный шар. Коррадино всегда задерживал дыхание, пока не удостоверялся, что пузырь, который он выдувал, достиг совершенных размеров. Коллеги подшучивали над ним и уверяли, что, пока пузырь не получится таким, как надо, Манин ни за что не выпустит воздух, а лучше лопнет на месте. Коррадино же знал, что самый слабый его выдох проведет границу между совершенством и несовершенством, между божественным и просто красивым.
Он следил за превращениями стекла. Словно хамелеон, оно меняло оттенки: красный, розовый, оранжевый, медовый, желтый и наконец белый, когда стекло начинало остывать. Коррадино знал, что надо действовать быстро. Он сунул заготовку в печь и разогрел ее, не щадя опаляемых жаром рук.
Другие стеклодувы, защищая кожу от ожогов, оборачивали руки бумагой или ватой, но только не он. Он давно принес кончики пальцев в жертву искусству. Они обгорели, покрылись шрамами, а зажив, сделались гладкими, без отпечатков. Коррадино вспомнил рассказы Марко Поло о том, что в Китае во времена древней династии Тан отпечатки пальцев использовали для опознания личности, и с тех пор так поступают на всем Востоке.
Я слился со стеклом. На поверхности каждого моего кубка, каждого подсвечника, продан он в Венеции или далеко за границей, отпечаталась моя кожа.
Коррадино знал, что его стекло лучшее, ведь он держал его в руках, прикасался к его коже своей, ощущал его дыхание. Он взял щипцы и начал вытягивать из цилиндра тонкую филигрань завитков, пока не вырос целый хрустальный лес. Коррадино быстро убрал трубку и стал обрабатывать стекло железным стержнем — понтелло. Когда время вышло и не прощающее ошибок стекло затвердело, он обернул ствол люстры получившейся декоративной спиралью — так умело, что стало невозможно обнаружить место присоединения. Не осталось ни одного стыка, ни одной отметины, ни одного шва. Казалось, ветвь выросла из дерева.
Коррадино удерживал ветвь, пока она окончательно не затвердела и не встала на место. Он полюбовался работой и отошел, вытирая лоб. Работал он без рубашки: как все настоящие мастера стеклодувного дела, жар печи он чувствовал кожей, с рассвета и до заката. Глядя на прилежно трудящихся подмастерьев, он думал, не является ли их профессия хорошей подготовкой к адскому пламени. Как там у Данте?
Коррадино хорошо знал произведение флорентийца. В ночь побега из палаццо отец позволил всей семье забрать только по одной вещи, наиболее ценной. Сам отец выбрал «Божественную комедию» Данте, фолиант из тонкого пергамента.