Объединил обе семьи случай. Сначала, в начале октября 1699 года, сестра Исаака Теодора вышла замуж за Габриэля Бернара, брата Сюзанны. Затем Исаак попросил руки Сюзанны. И получил ее не без труда, так как имел всего лишь полторы тысячи флоринов (его часть материнского наследства), тогда как Сюзанна имела шесть тысяч от своего дяди, пастора Самюэля Бернара, и должна была получить еще десять тысяч после смерти матери. Но их любовь, утверждал Жан-Жак, отмела прочь эти мелочные различия, и 2 июня 1704 года они поженились.
15 марта 1705 года родился сын Франсуа. К несчастью, легкомысленному и безответственному Исааку не сиделось на месте. Увлекаемый призраком быстрого обогащения, он отплыл в Константинополь и занялся часовым ремеслом в маленькой генуэзской колонии квартала Пера на берегу Босфора. Сюзанна ждала его, как верная Пенелопа. В конце концов одиночество ей наскучило. «Она нежно любила моего отца, — напишет Руссо, — и торопила его с возвращением; он бросил всё и вернулся». Исаак вновь появился в Женеве в сентябре 1711 года, причем с кошельком столь же тощим, как и прежде.
Жан-Жак появился на свет в Верхнем городе, неподалеку от ратуши в доме на Гранд-Рю, приобретенном в середине предыдущего века его прадедом по материнской линии. 4 июля он был окрещен в соборе Святого Петра. Младенец лежал в крестильной купели на руках у богатого торговца сукном, чье имя — Жан-Жак — он и получил. И было это в те самые горестные минуты, когда его мать дома боролась с родильной горячкой, от которой в скором времени и скончалась. Это произошло 7 июля. «Мое рождение, — скажет потом Руссо, — было первым из моих несчастий». Младенец едва не последовал за матерью. Он родился «почти умирающим». Всю жизнь Руссо будет страдать от недоразвития мочевой системы, которое станет причиной «почти постоянного удержания мочи» и ужасных почечных колик.
Впрочем, недостатка женского присутствия в доме не ощущалось. Младшая сестра отца взяла на себя заботы по хозяйству и попечение о двух сиротах. Даже 60 лет спустя Жан-Жак припоминал отрывки из песенок тетушки Сюзон. Она умерла только в 1774 году в возрасте девяноста двух лет, не имея других средств к существованию, кроме маленького ежегодного пособия, которое Жан-Жак выделял ей в благодарность за те ее давнишние материнские заботы. Никогда не забывал он и служанку, Жаклин Фараман, его «милую Жаклину», которой он и 50 лет спустя писал ласковые письма и которая умерла за несколько месяцев до его собственной смерти.
Детство Жан-Жака было счастливым. Отец не заставлял его посещать школу, ни к чему не принуждал. Жан-Жак очень рано научился читать, и они вдвоем с отцом принялись поглощать романы, оставленные покойной матерью. Ла Кальпренед, Оноре д’Юрфе, мадемуазель де Скюдери: приключения, галантность, героика — отец и сын упивались этим чуть ли не до самого утра. «Пойдем уже спать, — говорил Исаак, — а то ведь я ребенок еще больше, чем ты». Этими книгами, которые педагог Руссо потом «отберет» у своего воображаемого Эмиля, сам он в детстве напичкал себе голову сверх всякой меры. «Опасная метода воспитания», впоследствии признается он, так как она дает «странные романтические представления о жизни», вместо того чтобы укоренить ее на почве реальности. «Я не имел никакого понятия о реальных вещах, но все чувства были мне уже известны. Я еще ничего не понял, но уже всё прочувствовал».
Любознательный по своей природе, этот ребенок готов был многое узнавать, лишь бы его не заставляли делать это систематически. Исаак, не чуждый образованности, многое рассказывал ему, объяснял траекторию движения Солнца и систему Коперника, давал представление об основах космографии. Зимой 1719 года, исчерпав весь запас романов, отец и сын набросились на библиотеку, доставшуюся им в наследство от пастора Самюэля Бернара, — но она оказалась труднее для переваривания. Конечно, Жан-Жак мог и один развлечься Мольером и «Метаморфозами» Овидия, но, читая вместе, отец и сын с головой погружались в книги посерьезнее: «Историю Венеции» Нани, «Рассуждение о всемирной истории» Боссюэ, «Беседы о множественности миров» и «Диалоги мертвых» Фонтенеля, смело брались за Тацита и Гроция. Они не дрогнули даже перед шестью тяжеленными томами «Истории церкви и империи» Ле Сюэра (Руссо потом уверял, что знает их «почти наизусть»).
Самой большой его страстью были «Жизнеописания великих людей» в переводе Амьо: «В шесть лет в руки мне попал Плутарх, а в восемь я знал его наизусть». Так он открыл для себя античную героику, римскую добродетель, свободу греков-республиканцев; Брут и Агесилай оживали у него перед глазами, он слышал их речь, вдохновлялся их примером. И вот уже вечером за столом мальчуган пересказывает с пылом, как молодой патриций Муций Сцевола положил руку в горящие уголья, чтобы наказать себя за поражение. Ему едва успели помешать положить на горячую печку собственную руку: ведь он и сам грек или римлянин, такой же герой, как они!
Благодаря отцовскому влиянию Женева в глазах мальчика становилась чуть не образцом античной гражданской доблести. Однажды вечером на площади Сен-Жерве солдаты городской гвардии после военных экзерсисов принялись плясать под звуки своих флейт и барабанов. Женщины и дети выбежали на улицы; разливали вино, в едином порыве люди по-братски обнимали друг друга. Взволнованный Исаак позвал сына полюбоваться этим зрелищем. «Жан-Жак, — сказал он, — люби свою страну. Ты видишь этих славных женевцев? Они все — друзья, братья. Радость и согласие царят среди них».
На самом деле эта Женева, единая и неделимая, существовала лишь в воображении Исаака. Еще с конца XVII века город начали сотрясать протестные выступления, вроде тех, что случились в 1734 и 1737 годах. Их свидетелем будет и сам Жан-Жак: тогда протесты с трудом удалось усмирить Посредническим эдиктом, который предоставлял горожанам некоторые незначительные уступки. Да и сам Руссо в период своих «Писем с горы» станет причиной таких же серьезных потрясений. И всё же этот отцовский миф рано и потому очень прочно внедрился в его сознание. Романы и Плутарх, патриотизм и гордость республиканца сплавились в нем воедино и породили двойственность его натуры: «сердце гордое и в то же время нежное; характер женственный и всё же непокорный».
Овдовевший Исаак нередко ощущал приливы горечи и потребность говорить об ушедшей супруге. «Ну что, отец, — спрашивал его тогда Жан-Жак, — значит, сейчас опять будем плакать?» Отец любил своего сына, но не мог забыть, что именно его появление на свет стоило жизни любимой жене. Иногда он прижимал сына к сердцу и шептал: «Верни ее мне». Этого могло оказаться вполне достаточно, чтобы наградить мальчугана серьезным комплексом вины. Когда же жизнелюбивая натура Исаака брала верх, он опять становился завзятым охотником и любителем поесть, «человеком удовольствий», не слишком усердным в работе. В июне 1717 года пришлось даже продать дом на Гранд-Рю и устроиться на третьем этаже дома по улице Ку-танс в районе Сен-Жерве.
Руссо почти ничего не рассказывал о своем старшем брате Франсуа, «небрежно воспитанном» и склонном к нехорошим поступкам. Тому едва исполнилось 12 лет, когда отец был вынужден отдать его на шесть недель в исправительный дом. И напрасно: Франсуа убежал оттуда и обокрал не то семейный дом, не то мастерскую. Жан-Жак, более послушный, естественно, стал любимцем. Его не пускали слоняться по улицам, и он играл со своим кузеном Абрахамом Бернаром, слушал песенки тетушки Сюзон или зарывался в книги. Впрочем, иногда вредничал, как все дети. Так, однажды, чтобы подразнить сварливую соседку, он пописал ей в горшок, пока старая карга была на проповеди. И не раз, вспоминая, посмеивался над этим, когда создавал свою «Исповедь». Словом, у него было беззаботное детство.
Продлилось оно, однако, недолго. В июне 1722 года Исаак охотился в одном лье[1] от Женевы. Пытаясь проскакать по нескошенному лугу, он поссорился с его владельцем. 9 октября Исаак встретил на улице одного из слуг этого человека и предложил уладить инцидент со шпагой в руке. Для наглецов, отвечал тот, у него есть только палка. Вместо ответа Исаак ударил его по щеке и украсил щеку широким шрамом. Раненый подал жалобу на Исаака, но когда за Исааком пришли, то оказалось, что он исчез: с 11-го числа он скрывался в Нионе, на территории Берна.
1
Лье — старинная французская мера расстояния, равна 4,44 километра. (Здесь и далее, кроме оговоренных случаев, примечания переводчика.)