На следующий день старый граф направил Жан-Жака к своему сыну, аббату Гувону, который был не столько богословом, сколько беллетристом. Тот вернул юношу к занятиям латынью, заброшенным со времени Босси, помог ему с изучением итальянского языка, научил правильно выбирать чтение и совершенствовать свой вкус. Наконец-то Жан-Жак «выходил вон из ряда». Семейство Гувон имело дело с дипломатией и министерством, и им нужен был способный человек, который был бы обязан им всем. От него требовались только серьезное отношение к делу, старание и упорство. Этого было слишком для романтической головы Жан-Жака: «Не видя во всем этом ни одной женщины, я нашел такой способ продвижения медленным, тягостным и печальным».
Случай — именно он управлял всегда его судьбой — довершил остальное. Ему повстречался некий Пьер Бакль, тоже беглец, знакомый ему еще по временам Дюкомена. Ах этот чертов Бакль! Краснобай, шутник, весельчак, чья голова была вечно набита всякими причудливыми прожектами. Жан-Жак привязался к нему, забросил учебу, начал слоняться по улицам. Это не понравилось: Жан-Жака старались призвать к порядку, упрекали, грозили уволить. Эти угрозы поневоле открывали ему иные горизонты, за которыми брезжил блистательный образ мадам де Варан. Поскольку ему самому не хватало смелости принять решение, он предпочел подождать, пока у его хозяев лопнет терпение. Дело кончилось тем, что его выставили вон — как неблагодарного, каким он, в сущности, и был.
Жан-Жак нимало не был огорчен, предвкушая «жизнь настоящего бродяги». В кармане у него бренчало несколько экю, которые ему всё же дал на прощание Гувон. Приятели рассчитывали теперь на имевшийся у них «фонтан Герона» — забавное приспособление, в котором давление воздуха использовалось для разбрызгивания воды. Разве можно было сомневаться в том, что в награду за такое развлечение трактирщики будут бесплатно кормить их? Однако чудо техники сломалось, и за неимением средств друзьям пришлось ускорить шаг.
По мере приближения к Анси Жан-Жак ощущал всё больше неловкости. «Что она скажет, увидев, что я вернулся?» Напрасно он думал о ее доме как об «отцовском»: хотя мадам де Варан и писала ему письма, но знала-то она его всего три дня. Да еще заявиться к ней в компании этого сумасброда Бакля!.. Он стал холодно обращаться с приятелем. Бакль был не из тех, кто навязывается. У ворот Анси они расстались. Жан-Жак бросился на шею приятелю — и продолжил свой путь один.
Жан-Жак дрожал при мысли, что сейчас увидит женщину, к которой привязался с первого взгляда. Он ее увидел — и бросился к ее ногам. «Бедное дитя, ты снова здесь?» Пока ему готовили постель, он разбирал свои пожитки и рассказывал, рассказывал… Он слышал, как мадам де Варан шептала горничной: «Пусть говорят, что хотят, но раз уж Провидение опять посылает его мне, я решила не бросать его на произвол судьбы». Был июнь 1729 года, Жан-Жаку исполнилось 17 лет.
У МАТУШКИ
Почти сразу «быть у нее» стало означать: «быть у себя». «Как получилось, что с первого дня, с первой минуты я усвоил по отношению к ней такие свободные манеры, ласковый взгляд, дружеский тон, — так, как это будет и десять лет спустя?» Ответ прост: «Я был «Малыш», а она была «Матушка». У савояров «матушкой» называли обычно хозяйку дома, но в данном случае слово приобрело прямое значение, так как мадам де Варан была для него «самой нежной матерью» — Жан-Жак всегда настаивал на этом. Он не успел узнать свою мать, а у нее никогда не было детей… Подле нее он расцвел, его неустойчивость сменилась «восхитительным спокойствием».
Вскоре мадам де Варан по-настоящему привязалась к этому юноше. Он же рядом с ней обрел защиту, узнал, что такое нежность, и его чувства к ней доходили до экзальтации. При виде ее глаза у него наполнялись слезами, он страдал от ее отсутствия. Жан-Жак целовал ее постель, простирался на полу, по которому она ступала. При этом она не волновала его как женщина. «Рядом с ней у меня не было ни порывов, ни желаний». Он даже перестал заниматься мастурбацией — «этой опасной заменой», уделом робких натур с развитым воображением: «Я стал благоразумным, потому что любил ее».
Он, так быстро устававший от мелких каждодневных обязанностей, стал буквально ее правой рукой: составлял проекты, переписывал бумаги, так как у мадам де Варан всегда было на уме какое-нибудь новое предприятие. Когда у нее вдруг возникло пристрастие к медицине, он толок порошки или присматривал за перегонным кубом, и дом оглашался раскатами смеха. По дому постоянно расхаживали какие-то посетители, бродяги, бедолаги неудачники. Не опасаясь более за свое будущее, Жан-Жак вернулся к чтению, подбадриваемый Матушкой: из-за своего «немного протестантского вкуса» она предпочитала читать Бейля и Сент-Эвремона, высоко ценила Ла Брюйера, но не одобряла циничного Ларошфуко. Вместе склонив головы над книгой, они комментировали, обсуждали ее. Малыш забросил романы ради более серьезного чтения: «Зрителя» Жозефа Адисона, Сент-Эвремона, «Генриады» Вольтера, «Словаря» Бейля и даже книг по естественному праву Пуфендорфа. Он приучился читать более основательно и приводить в систему свои сумбурные познания.
У юноши счастливое состояние души — и всё же Матушка тревожится за него. Чем Малыш может заняться в жизни? Она попросила своего родственника, господина д’Обонна, проэкзаменовать Жан-Жака. Тот побеседовал с ним и покачал головой: парень звезд с неба не хватает. Разве что годится быть сельским кюре… Руссо потом объяснял, почему произвел такое разочаровывающее впечатление. Ум у него медленный, зато чувства легко воспламеняются, а способность рассуждать — ленивая; его рукописи пестрят исправлениями и оговорками: «Можно подумать, что мое сердце и мой ум принадлежат разным индивидам… Это достаточно хорошо объясняет, почему я, не будучи глупцом, часто таковым казался». В светском обществе дело обстояло еще хуже. Робость вынуждала его что-то бессвязно бормотать, лишала возможности вовремя и достойно ответить. Он знал за собой этот недостаток и потому придерживался в разговоре общих мест — из страха допустить какой-нибудь ляпсус. «Я любил бы общество, если бы не был уверен в том, что покажу себя в нем не только в самом невыгодном свете, но вообще не тем, кто я есть. Решение, принятое мною, — спрятаться и писать в тишине, — было именно то, что мне нужно».
Значит, сельский священник… В конце августа — начале сентября Жан-Жак стал семинаристом. Он попал под начало малоприятного лазариста[3], который наводил на него ужас и оттого не давал проявить свои способности, но, к счастью, вскоре был заменен молодым аббатом Жаном-Батистом Гатье, который сумел заслужил доверие юноши и впоследствии так же, как аббат Гэм из Турина, стал одним из прототипов «савойского викария» в «Эмиле». Жан-Жак мог, конечно, показаться неспособным к учебе — с его ненадежной памятью и стойким отвращением к систематическим занятиям…
Готовясь стать кюре, он однажды стал свидетелем чуда. 16 октября 1729 года в монастыре францисканцев[4] вспыхнул пожар. Монсеньор де Бернекс пал на колени и вознес к небу молитвы — ветер подул в другую сторону и квартал был спасен. Спустя 13 лет Руссо подтвердит этот факт письменным свидетельством, понадобившимся для причисления этого епископа к лику святых; то есть в 1742 году Руссо оставался таким же верующим, как и тогда — в 1729-м: «…Будучи тогда искренним католиком, я действительно верил». Интересный факт — особенно для будущего ниспровергателя всяческих чудес.
Учеба в семинарии продлилась лишь три месяца. Жан-Жак оказался славным парнишкой, но с «малыми способностями». Он был смущен, а Матушка — та и вовсе убита горем. Но он принес в семинарию кантаты Клерамбо и сумел самостоятельно разобраться в них. Мадам де Варан увидела в этом знак свыше, указывающий на его призвание: Малыш будет музыкантом. Она шепнула словечко господину Лемэтру, преподавателю музыки при капитуле собора, и в октябре 1729 года несостоявшийся семинарист подался в музыканты. Ему нравились музыка и пение, он был неравнодушен к убранству церкви, красоте псалмов — и очень хотел угодить Матушке. И всё же больших успехов он не делал и потому вновь был охвачен смутным беспокойством: «Я был рассеян, мечтал и вздыхал». Продержавшись пай-мальчиком целый год, он ощутил тягу к «новым безумствам».
4
Францисканцы — католический монашеский орден, основанный в начале XIII века Франциском Ассизским; члены ордена исповедовали нищенство и, как и доминиканцы, ведали инквизицией.