– Я хочу, чтобы дорожку обсадили нарциссами.
– Учту ваше пожелание, падре, – улыбнулся Чиро. – Я позабочусь обо всем. – Он поднял со стола валик. – Я могу идти, дон Грегорио?
– Ступай, – ответил священник.
Чиро толкнул дверь.
– Я бы хотел хоть иногда видеть тебя на мессе, – произнес дон Грегорио.
– Падре, вы же знаете, как бывает. Если я не подою корову, не будет сливок. Если не соберу яйца, сестры не испекут хлеб. А если они не испекут хлеб, нам нечего будет есть.
Дон Грегорио улыбнулся:
– И все-таки можно найти время посетить службу.
– Это верно, падре.
– Так я увижу тебя на мессе?
– Я много времени провожу в церкви – подметаю, мою окна. Думаю, если Господь ищет меня, он знает, где меня найти.
– А моя работа в том, чтобы научить тебя искать Его, а не наоборот.
– Понимаю. У вас своя работа, у меня своя.
Чиро закинул пустой деревянный валик на плечо, как ружье, прихватил узел с покровами для стирки и вышел. Дон Грегорио слышал, как Чиро свистит, уходя по дорожке, которая вскоре будет обсажена желтыми цветами.
Чиро открыл дверь комнаты, которую они с Эдуардо делили в домике садовника. Сначала братья жили в главном здании монастыря, на первом этаже. Келья была тесной и шумной. Постоянное шарканье монахинь, направлявшихся из монастыря в церковь, не давало мальчикам спать, а порывы зимнего ветра – входная дверь то и дело открывалась – врывались ледяными сквозняками. И Чиро с Эдуардо были счастливы, когда монахини переселили их в садовый домик, в большую, хорошо освещенную комнату. Сестра Тереза и сестра Анна-Изабель постарались сделать комнату уютной: освободили захламленное помещение от старых цветочных горшков, корзин для обрезков и старомодных садовых инструментов, развешенных по стенам, точно украшения. Монахини перенесли в домик две крепкие кровати, шерстяные одеяла и подушки – плоские, как облатки для причастия. В комнате появились также стол и масляная лампа, керамический кувшин и таз на подставке рядом со столом. У мальчиков было самое необходимое, но и только.
Чиро рухнул на свою койку, Эдуардо занимался за столом.
– Я подготовил камины, все до одного.
– Спасибо. – Эдуардо не отрывал глаз от книги.
– И видел сестру Анну-Изабель в одной юбке. – Чиро перекатился на бок и отстегнул кольцо с ключами от пояса.
– Я надеюсь, ты отвел глаза.
– Пришлось. Я должен хранить верность.
– Богу?
– Проклятье, нет. Я же влюблен в сестру Терезу, – поддразнил брата Чиро.
– Ты влюблен в ее равиоли с каштанами.
– И в них тоже. Женщина, которая может примирить меня с тем, что мы всю зиму едим каштаны, для меня самая прекрасная.
– Это все приправы. Много шалфея и корицы.
– Откуда ты знаешь?
– Видел, как она готовит.
– Если когда-нибудь оторвешь голову от книги, сможешь заполучить какую-нибудь девчонку.
– Тебя только две вещи интересуют: девушки и когда обед, – улыбнулся Эдуардо.
– И в чем проблема?
– Чиро, у тебя светлая голова.
– Я ею пользуюсь.
– А можешь пользоваться больше.
– Лучше выезжать на своей наружности, как дон Грегорио.
– У него не только внешность. Он образованный человек. Принявший сан. Ты должен уважать его.
– А тебе не следует его бояться.
– Я не боюсь его. Я его почитаю.
– Тьфу. Святая Римская церковь меня не интересует. – Чиро скинул ботинки. – Свечи, колокола, мужчины в платьях. Ты видел в колоннаде Кончетту Матроччи?
– Да.
– Вот красавица! Эти золотые волосы! Это лицо! – Он мечтательно закатил глаза. – И фигура! – Чиро присвистнул.
– Она уже три года в одном и том же классе в школе при церкви Санта-Мария Ассунта. Умом не блещет.
– Может, ей просто не по нраву корпеть над книжками. Может, она мечтает повидать мир. Может, хочет, чтобы я прокатил ее в коляске.
– У тебя есть велосипед.
– Ты и вправду ничего не знаешь о девушках. Им нужно самое лучшее – или ничего.
– Кто научил тебя, как обращаться с женщинами? Игги?
– Сестра Тереза. Она втолковала мне, что женщины заслуживают уважения.
– Она права.
– Ну, про всех я не уверен. – Чиро казалось, что уважением не стоит разбрасываться, как разбрасывают зимой сено на ледяных дорожках. Его еще надо заслужить.
– Если ты выкажешь хоть небольшое усердие в духовной жизни и хоть иногда потрудишься приходить к мессе, возможно, дон Грегорио одолжит тебе коляску, – сказал Эдуардо.
– Ты с ним ладишь. Спроси, могу ли я взять ее.
– Придется тебе ходить пешком. Не стану я его просить.
– Бережешь его благосклонность для чего-то более важного?
– Что может быть важнее Кончетты Матроччи? – сухо ответил Эдуардо. – Сам подумай. Коляска священника доставляет лекарства больным. Отвозит стариков к доктору. Развозит еду бедным…
– Ладно, ладно. Я понял. Стремлениям моего сердца не сравниться с деяниями милосердия.
– Даже близко.
– Придется придумать, чем еще ее поразить.
– Поработай над этим, а я продолжу изучать Плиния, – откликнулся Эдуардо, пододвигая лампу поближе к книге.
Каждую пятницу дон Грегорио служил утреннюю мессу для учеников приходской школы. В почтительном молчании они входили в церковь по двое, младшие впереди, вслед за сестрой Доменикой и сестрой Эрколиной.
На девочках были серые шерстяные платья без рукавов, белые блузки и голубые муслиновые передники, а мальчики носили темно-синие свободные брюки и белые рубашки. По выходным матери стирали сине-белую форму и развешивали ее на веревках по всей деревне. Издали казалось, что это реют на ветру морские флаги.
Чиро стоял за колонной на переполненной галерее, прямо над скамьями и вне поля зрения дона Грегорио. В школе оставались только два мальчика его возраста, большинство бросали учиться в одиннадцать, чтобы работать в шахтах. Пятнадцатилетние Роберто ла Пенна и Антонио Баратта были исключением, они собирались стать врачами. Роберто и Антонио прошли к алтарю, преклонили колени и отправились в ризницу, чтобы, переодевшись в красные стихари, прислуживать дону Грегорио.
Чиро наблюдал, как девочки постарше одна за другой усаживаются на скамью. У Анн Калабрезе, старательной и скромной, очаровательные ножки – тонкие лодыжки и маленькие ступни. У Мари де Каро, долговязой и нервной, осиная талия и стройные бедра. А у пухленькой Лилианы Гондольфо – высокая грудь, мягкие руки и безразличный волоокий взгляд.
Кончетта Матроччи, самая красивая девочка в Вильминоре, скользнула на скамью последней. И Чиро немедля охватило любовное томление. Кончетта обычно опаздывала к мессе, и Чиро решил, что она не более набожна, чем он сам. Эта небрежность сквозила и в ее естественной красоте.
Светлые волосы Кончетты, точно в тон золотой вышивке на облачении дона Грегорио, свободно спускались на плечи, лишь две тонкие косички обвивали голову наподобие лаврового венка. Кончетта была хрупкой и бледной, лицо цвета ванильного пирожного, присыпанного сахарной пудрой. Синие глаза того же оттенка, что волны озера Эндине, а ресницы напоминали черный песок побережья. Несмотря на хрупкое сложение, формы Кончетты радовали глаз. Чиро так и представлял, как поднимает ее на руки.
Чиро сполз на пол, прислонился спиной к колонне и битый час глазел через перила на предмет своей страсти.
Следя за ходом мессы, Кончетта обычно то поднимала глаза к витражной розе над алтарем, то утыкалась взглядом в раскрытый молитвенник.
Чиро воображал, как целует влажные розовые губы, произносящие зазубренную латынь. Кто только придумал женщин, размышлял он. Чиро мог не верить обещаниям Святой Римской церкви, но признавал, что от Господа есть толк, раз создал такую красоту.
11
Молитва, текст которой приписывают Франциску Ассизскому. Часть литургии, молитва перед принятием Святых Даров (