В прежние времена я бы взбесилась от такого вопроса, а теперь ответила:
— Чего мне ещё и желать, если я дочь Кекилик!
— Смотри, как бы немая не задушила тебя ночью, — не унимался мальчишка. — Они такие. Злюки. Из-за того, что языка нету.
— У тебя язык без привязи болтается, но ты и ногтя той немой не стоишь! — отбрила я, вспомнив мамины слова.
Ввязались в нашу перепалку ещё балбесы.
— Ве, в доме у немой живёт!
— Не подходите к ней, она кусается, как та немая!
— Скоро сама немая станет. Вызовут её к доске, а она будет мычать вместо слов: ме-е-е!
— Ишаки вонючие! — негодовала я.
В ответ прокричали:
— Кекилик — тюйкулик [16]!
Лишь один голосок меня поддержал. Малышка Хурма сказала:
— А у Кекилик ордена есть. Попробуйте-ка получите.
Но её тихий голос потонул в их ослиных воплях. Вне себя от злости я стукнула кого-то по башке сумкой с книгами и помчалась домой. Но и там места не находила от обиды за Кекилик. Даже играть не пошла, как меня ни звали. Кекилик недоумевала: в чём дело? Решила, что у меня голова болит, всё прикладывала ладонь ко лбу — нет ли жара.
На следующий день я пожаловалась учителю, мне хотелось, чтобы он пристыдил, отругал мальчишек. Но он не стал вникать в происшедшее.
— Что вы пристаёте ко мне со всякой чепухой! Готовьте лучше классное задание.
На перемене мой вчерашний противник поддел меня:
— Думала, учитель заступится за тебя и твою немую, да? Ну, как, заступился?
— Кекилик хороший человек! Очень хороший человек! — Я опять мгновенно взъярилась. — Но такому ишаку, как ты, никогда этого не понять!
Наконец-то вернулась из больницы мама. Радости моей не было предела, потому что, сколько бы я ни восхищалась Кекилик, маму заменить она мне не могла, даже и сравнивать нечего.
Мы опять зажили втроём дружно и весело. Но однажды, забежав за чем-то в дом Кекилик, я увидела там гостью — белолицую пригожую молодую гелин.
— У Кекелик какая-то женщина сидит, не наша, — немедленно доложила я маме.
Мама, сунув ноги в туфли, поспешила к соседке. Поприветствовала незнакомку, как положено, спросила у неё:
— Вы родственница Кекилик?
— Нет. Просто я несчастный человек, обиженный судьбой. — Незнакомка вздохнула и горестно сдвинула тонкие, как нарисованные, брови. — Мой муж погиб на войне, и я вернулась к отцу. Недавно снова вышла замуж… Ах, знать бы, какой он негодяй! Поссорились мы, а он взял да выгнал меня. Стыдно было мне опять к отцу возвращаться, вот я и ушла из села…
Джейраньи глаза незнакомки заволокло слезами. Кекилик прижала руки к груди и застонала словно от боли. Мама покивала, повздыхала сочувственно, потом исподволь выспросила у пришелицы, чья она родом. «А-а знаю, знаю!» И Огульшекер осталась жить у Кекилик.
Чего-чего, а услужить Кекилик умела как никто, но тут, кажется, она сама себя превзошла. Так и крутится возле Огульшекер. Чуть ли не с ложечки её кормит. А приданое будущему ребёнку справила прямо ханское. Со счёту собьёшься, сколько всего понашила. Мама посмеивалась: «Ну, она нашла себе заботу по душе».
Месяца через два Огульшекер разрешилась мальчиком. Что тут сделалось с Кекилик! И рассмеётся, и прослезится, и вся сияет от радости. Тех, кто пришёл навестить новорождённого, не знала куда посадить, чем угостить. Пока Огульшекер не окрепла, ни на шаг не отходила, даже в колхозе не работала в те дни. И всё нянчилась о Батыром — так назвали мальчонку — купала его, стирала пелёнки.
— Почему она любит чужого ребёнка? — спрашивала я.
— Потому что сердце у неё из одной доброты сделано, — отвечала мама.
Когда Огульшекер оправилась от родов, Кекилик снова стала ходить на работу. Но в обеденный перерыв спешила домой, к Батыру. Умоется, вынет малыша из люльки и глядит, глядит на него, и целует, и бормочет что-то нежное.
Однажды, придя вот так в полдень, она не застала Огульшекер дома, один Батыр плакал в люльке. Кекилик взяла мальчика, перепеленала, стала укачивать на руках, но он продолжал кричать, просто уже захлёбывался от плача. А мать всё не возвращалась. Долго ждала её Кекилик, потом пошла к соседке, у которой недавно родился ребёнок, и та покормила Батыра. Он сразу успокоился и заснул, видно, плакал от голода.
Не пришла Огульшекер ни к вечеру, ни к ночи, ни наутро. И стала Кекилик бегать по селу, искать, кто покормит брошенного мальчонку. Благо наши женщины рожают часто.
Мама смотрела, смотрела на хлопоты Кекилик и говорит:
— Попробуй дать ему свою грудь. Может быть, оттого, что он станет сосать, молоко придёт.
Кекилик так и сделала, и — о чудо! — дня через два у неё появилось молоко! Плача от радости, она долго обнимала маму, благодаря за хороший совет.
С великой нежностью и заботой растила Кекилик нечаянно обретённого сына. Так холила его и баловала, так радовалась его лепету, первым шагам, шалостям, что у меня где-то в груди начинало щемить, когда я смотрела на Кекилик, занятую ребёнком. Тогда я не могла объяснить ни маме, ни себе, в чём дело. Теперь понимают счастье материнского самозабвения может восхищать до боли.
Батыру исполнилось два года, когда в село неожиданно заявилась Огульшекер, сопровождаемая каким-то мужчиной. Ох, как не понравился этот визит Кекилик. Прибежала к нам с мальчонкой на руках и сразу в слёзы: «Она отнимет у меня Батыра!»
Мама и сама так думала. Нечем ей было утешить бедняжку.
Покинув два года тому назад новорождённого ребёнка, Огульшекер отправилась в город, без труда устроилась там на работу, а вскоре подвернулся ей подходящий человек, и она в третий раз вышла замуж.
Когда призналась, что у неё есть сын, муж сказал: «Твой ребёнок не будет мне в тягость». И вот они приехали, чтобы забрать мальчика.
Ни за что не хотела Кекилик отдавать Батыра. Все доступные средства убеждения пустила она в ход. Полсела собралось у наших домов, все уговаривали, умоляли Огульшекер оставить ребёнка несчастной немой. «Вы же молодые оба, у вас ещё будут дети, общие дети, много детей, оставьте ей мальчика!» — твердили женщины, но Огульшекер была непреклонна. «Я заберу своего ребёнка через суд!» — сказала она в конце концов, и пришлось Кекилик уступить. Отдав мальчика, бедная лишилась чувства и упала бы, если б соседки не подхватили. А Батыр, когда его уносили, отчаянно ревел и тянул к ней руки: «Мама! Мама!» Хорошо, что Кекилик уже не видела этого.
Больше недели пролежала она пластом. Потом поднялась, пошла на работу. Но никто не узнавал Кекилик. Такая энергичная прежде, она сделалась вялой, странно замедлились все её движения. Непреодолимое безразличие ко всему на свете овладело ею. Ни во что она больше не вмешивалась, ни на что не реагировала. И часто прикладывала руку к левой стороне груди.
— Сердце у неё надорвалось, вот что, — говорила мама и настойчиво советовала Кекилик: — Поезжай в город, подружка, к доктору надо тебе!
Кекилик отмахивалась. Но однажды мама к ней пристала с уговорами и не отступилась до тех пор, пока не вырвала согласия назавтра с утра ехать к врачу. Сама она вызвалась сопровождать её. Встала чуть свет и начала собираться: надела что поновее, завязала в платок деньги, мне дала сто наказов. А Кекилик всё не шла. Мы отправились за ней. Дверь оказалась приотворённой. Вошли и видим — посреди комнаты на разобранной постели сидит Кекилик. Левая рука на колене, ладонью кверху, правая — локтем в ладонь — подпирает подбородок.
— О чём задумалась, подружка? — спросила мама и вдруг дико вскрикнула: — Хай!
Вот так, сидя в печальной задумчивости, Кекилик скончалась. Позже мама сказала, что пришлось и хоронить сидящей, закоченела она.
Года два домик Кекилик стоял целый и невредимый. Время от времени мама убирала в нём, встряхивала кошмы и одеяла. Но потом меллек Кекилик отдали другому, и новый хозяин участка сломал мазанку.
С обидой и горечью думала я, что теперь все скоро забудут Кекилик, потому что исчезло последнее вещественное напоминание о ней. Однако этого не произошло. Наоборот, имя Кекилик было у всех на устах. Родины, свадьба иль поминки — всё село дружно соглашается, что Кекилик недостаёт, что она лучше умела принять гостей и проводить, и всё устроить. Если кто-то отличался в поле или на ферме — говорили с почтеньем: «Как Кекилик работает!» Но часто поправлялись: «Почти». И каялись те, кто был с ней груб и несправедлив.