Рассмотрим же несколько жизненных и житейских черт нашего времени, подмеченных внимательным глазом автора.
«Осматривая старинные портреты, везде встречаешь тип, и, несмотря на то, что конец нашего века, пресловутый fin de siХcle[1], считает себя интеллигентным и культурным, отодвигая все прошлое в невежество и мрак, — в лицах наших бабок и прабабушек, в портретах этих так мало ученых, так крепостнически преданных семенному очагу женщин мы видим высокий лоб, под которым кроется дума, широкие, лучистые глаза, где много затаенной мысли, мечтаний и души, уста, умеющие по одному своему складу и молчать, и дарить тою улыбкой, от которой кругом становится светлее, а главное, в общем выражении лица есть что-то свое, самобытное, спокойное, какое-то самоуважение и право на уважение других» (стр. 31–32).
С этим наблюдением нельзя не согласиться, и нельзя отвергнуть следующего объяснения, относящегося к текущему типу женщины: «Гоняясь за всем, теперь женщина разменялась на мелочи и утратила свою первую красоту — спокойствие (наш курсив), подражая всему, она потеряла свой взгляд, свою походку, свой вкус, свою врожденную грацию. Желая знать все, следить за всем, она утратила свой внутренний мирок, не широкий, но присущий именно ей… Вот почему, глядя на портреты прабабушек, говоришь: «какие красивые лица». Любуясь витриной модного фотографа наших дней, восклицаешь: «какие хорошенькие мордочки» (стр. 33–34).
Это — зло, и слишком; но, в самом деле, упадок женской красоты и даже какой-нибудь определенной выразительности женских лиц так глубок и всеобщ, что, бывая ежедневно на улице, т. е. ежедневно видя (в Петербурге) около сотни лиц, — в течение зимы два или три раза, не более, подумаешь при встрече: «какое прекрасное лицо» или даже: «какое милое лицо». Т. е. перед вами продефилирует около 30 000 женщин, и из них у двух-трех такие лица, что с обладательницами их вы захотели бы заговорить, что за «лицом» здесь вы угадываете внутренний и небезынтересный «духовный» мир. Женщина (и девушка) — стерлась; от нее осталось платье, под которым менее интересный, чем платье, человек. Это так глубоко, до того странно; мы далеки, чтобы выразить отношение свое к этому факту словом «мордочки» (однако — правильным), и находим, что это предмет не насмешки, но скорее рыдания; и оплакиваемое здесь — не женщина только, но вся наша цивилизация. Ибо какова женщина, такова есть или очень скоро станет вся культура. Но послушаем еще автора, прежде чем предаться нашим печальным размышлениям:
«Душа, мысль и спокойствие исчезли с лица современной женщины, а с ними исчезла и духовная прелесть, составляющая настоящую красоту женщин. Тревога, жадность, неуверенность в себе, тщеславие, погоня за модой и наслаждением исказили, стерли красоту женщин. Прибавьте к этому чуть не поголовное малокровие, нервность, доходящую до истеричности, фантазию, граничащую с психопатией, и новый бюрократический труд, к которому так стремится современная женщина» (стр. 34).
Это — психология и физиологический очерк существа, у которого из-под ног выскальзывает почва. Снова — никакого предмета для иронии; ибо это — «нет почвы» под ногами половины человечества и лучшего друга мужчины. Поднявшаяся еще с шестидесятых годов тревога женщин и около женщины имеет то объяснение для себя, что женщина почувствовала, как незаметно и деликатно пока, но для нее исчезает тот фундамент, на котором она тысячелетия стояла; притворяется дверь того светлого и теплого уголка, где она вила себе гнездо, переходя почти из «детской» — к «своему хозяйству»[2], выходя из «сестры» в «жену», из «дочери» в «мать».
Эти рамки ее существования отодвинулись одна от другой на большое расстояние, и даже без верной между собою связи, без крытого теплого хода. Между ними — холод, улица, через которые нужно теперь перебежать девушке; добежит ли она до чего — это из сотен «их сестры» никто не знает; и они бегут неуверенно, торопливо, нервно — в профессии, на курсы, в канцелярию, но без специальной к ним привязанности, без окончательных сюда положенных надежд. Древняя надежда всякой девушки, женщины — все та же fin de siХcle, как и когда-либо; но уже нет для этой надежды незыблемо древнего фундамента.
Присмотритесь к обществу мужчин, чтобы что-нибудь понять в женщинах: оно никогда более не ищет женщин. Женщина начинает «мешать» мужчине; ее появление возбуждает скорее досаду, прерывая специально мужские темы; серьезного, тяжелодумного отношения к женщине почти нельзя более встретить. Браки, если они заключаются (если!), — почти удивляют: это слишком серьезно, чтобы давать женщине. В судьбе, в жизни, в размышлениях мужчины женщина не занимает никакого почти места; романы пишутся, но «романов» в жизни почти нет. В идеях, в созерцании мужском женщина спустилась до малозначительности прислуги — необходимой, но низшей и чуть-чуть нечистоплотной вещи. Глубокому перерождению типа женщин предшествовало в самом мужчине перерождение и упадок чувства женского начала, ощущения этого начала. В зоологии есть так называемые «рудиментарные» органы — подвергнувшиеся «обратному развитию», умаляющиеся, ненужно висящие. Что-то аналогичное этому наблюдается в мужчине, т. е. в его особливом половом сложении: но тоже подверглось «обратному развитию», и мужчина почти стесняется или испытывает «надоедливое» чувство, когда из-под «гражданина», «дельца» все еще высовывается в нем возможный «муж» или «отец». Маленькая подробность в быте: прежде «свадьба» — это было что-то пышное, сложное, к чему сложно готовились и что оставляло за собою длительный след, долгое впечатление даже в окружающих, участниках, зрителях; это-перелом в положении, судьбе, характере жизни, который переживал всякий и в который всякий входил как во что-то торжественное и в общем светлое. «Тяжелодумность» повисла на обряде; теперь свадьбы — почти прячутся; это что-то торопливое, почти робкое, с поспешною усадкою в вагон и «свадебным путешествием». Никто не замечает, как много, в сущности, неприличия в этих «свадебных путешествиях»: прежде, бывало, это клали «дом», устанавливали «семью», теперь это урванное «удовольствие», сворованный «кусок мяса», который, зажимая хвост, собака относит в сторону и им лакомится. В смене обычаев отразилась, в сущности, огромная смена миросозерцании.
2
См. «Семейную хронику» С. Т. Аксакова, рассказ о женитьбе Куролесова, невеста коего «только тогда перестала плакать, когда рядом с нею посадили ее большую куклу, почти с нее величиною, и от которой она не могла оторвать глаз». Мысль брака, ее религиозная чистота не может быть восстановлена никакими иными средствами, как отодвижением его заключения к самому раннему (невинному) возрасту, когда в его реальное существо человек и вступает с безгрешною еще психикою и он охватывает, включает в себя так называемую первую (всегда чистую и идеальную) любовь; или, точнее, когда эта любовь и возникает, начинается в браке. Время это у девушки точно обозначено первым выявлением пола, и для юноши это годы, равные годам девушки, с прибавлением трех или четырех годов. Просматривая канонические книги, мы с удивлением и не без радости нашли, что в классическую пору церкви брак и допускался, у нас и в католических странах, в этот ранний возраст — для девушки в 14 и 13 лет; и лишь с конца прошлого и начала нынешнего века, очевидно, в исключительно гигиенических целях и без всякого канонического основания он был передвинут к 16 годам — времени «второй» и иногда «третьей» любви, всегда при загрязненном уже воображении и иногда начавшихся уже так называемых «отроческих пороках». Этих-то последних «гигиена» и не приняла во внимание, как она не приняла во внимание и «спокойных лиц» и железного здоровья наших «бабок» и «матерей» (см. наблюдение г-жи Лухмановой). Восстановление раннего «чистого» брака есть альфа восстановления глубоко потрясенной теперь семьи, как универсальность (всеобщность) брачного состояния есть альфа поправления всего потрясенного status quo общества. Мы слишком понимаем, однако, что теперь, когда разрушение брака зашло так далеко, это не может быть сделано иначе, как через глубокое потрясение всей цивилизации, и мы думаем, надвигающийся новый век будет эрою глубоких коллизий между существом, религиозным и таинственным, брака и между цивилизацией нашей, типично и характерно атеистической и бесполой. Говоря ниже о возможной «культуре пола», целой «половой цивилизации», мы имели в виду именно эту коллизию.