К обеду ему пришлось вести чью-то жену, и он исполнил эту обязанность с обычной галантностью.
Когда дамы встали из-за стола, мужчины закурили сигары и разговор завертелся между общественными вопросами и веселыми анекдотами. Хельмер положил свою незакуренную сигару на стол и, нагнувшись, тронул хозяина дома за рукав.
— В чем дело, Филипп? — любезно спросил тот.
Хельмер, понизив голос, предложил вопрос, который мучил его с начала обеда. Хозяин дома ответил:
— О какой женщине ты говоришь? — и близко к нему наклонился.
— О той, в черном платье, с плечами и руками цвета слоновой кости и глазами Афродиты.
— Где же сидело это чудо?
— Рядом с полковником Фарраром.
— Рядом с полковником? Подумаем!
Он задумчиво нахмурил брови, потом покачал головой.
— Не могу вспомнить. Сейчас мы встанем, ты можешь ее отыскать, и я…
Смех и шум вокруг заглушили его последние слова. Он рассеянно кивнул Хельмеру. Его внимание привлекли другие и, когда он вышел из-за стола, совсем забыл о женщине в черном.
Хельмер вместе с другими двинулся к гостиной. У него было множество знакомых; приходилось говорить без умолку, хотя лихорадочное состояние все усиливалось, и он едва слышал собственные слова. Очевидно, ему не следовало дольше оставаться в гостях…
— Найти хозяйку дома, спросить у ней имя женщины в черном и уйти, — решил он.
В роскошных комнатах было жарко и людно до тесноты. Отправившись разыскивать хозяйку, Хельмер столкнулся с полковником Фарраром и пошел вместе с ним.
— Кто эта дама в черном, полковник? — спросил он. — Я говорю про ту, которую вы вели к столу.
— Дама в черном? Я такой не видел.
— Она сидела рядом с вами.
— Рядом со мной!
Полковник остановился и удивленно поглядел на своего собеседника.
— Вы видите ее теперь? — спросил он.
— Нет, — отвечал Хельмер.
Некоторое время они молчали, затем отошли друг от друга, чтобы дать дорогу китайскому посланнику, любезному господину, одетому в старинные шелка, с улыбкой, сиявшей на его лице, казалось, целое тысячелетие.
Посланник прошел с каким-то важным генералом, который сделал знак полковнику Фаррару присоединиться к ним.
И Хельмер снова побрел по комнатам, как вдруг чей-то голос явственно произнес его имя, и перед ним очутилась хозяйка дома, окруженная блестящим обществом.
— Что случилось, Филипп? Вы, должно быть, серьезно нездоровы?
— Ничего, это пустяки. Здесь просто немного душно.
Он подошел ближе и прошептал:
— Cathérine, кто эта дама в черном?
— Какая дама?
— Которая сидела за обедом рядом с полковником Фарраром.
— Вы говорите про m-me[42] Ван-Циклен? Да ведь она в белом!
— Нет, я говорю про даму в черном.
Хозяйка молча наклонила свою хорошенькую головку и нахмурилась, стараясь собраться с мыслями.
— Выло столько народу, — бормотала она. — Дайте подумать. Странно, что я не могу припомнить… Вы убеждены, что она была в черном? Убеждены, что она сидела рядом с полковником Фарраром?
— Минуту назад я был в этом уверен… Все равно, Cathérine, я постараюсь разыскать ее.
Занятая толпой, которая окружала ее, она весело кивнула ему в ответь головой.
Хельмер пошел по направлению к зимнему саду, вглядываясь лихорадочными глазами в его прохладную полутьму. В саду он встретил несколько человек. Его окликнули и потребовали от него не только его общества, но и внимания.
— Не объясните ли вы нам, Хельмер, что означаешь ваше последнее произведение? — со смехом проговорила какая-то молодая особа.
По-видимому говорили об его недавно законченной группе, сделанной для нового фасада Национального музея.
Газеты и публика очень горячо ее комментировали. Критики ссорились из-за толкования смысла этого странного творения. Мраморная группа производила впечатление чего-то отталкивающего и в то же время необыкновенно прекрасного. Она представляла следующее. Среди скаль лежит умирающий пастух. За ним, подперши подбородок рукою, сидит прелестное крылатое создание и спокойно смотрит на умирающего. Ясно, что смерть близка; её дыхание уже запечатлелось на изможденных чертах пастуха. И все-таки лицо умирающего не выражает ни мучений, ни ужаса; в нем читается только удивление перед прекрасным крылатым существом, которое гладить на него пристальным взглядом.
— Быть может, — заметила одна хорошенькая девица, — художник согласится с тем, что в его произведении видно много ума, но что понять его трудно.