– Что случилось, мама? – спросила она.
– Что-то я совсем расхворалась, – ответила Мартина.
Она была бледна, волосы прилипли ко лбу, влажному от пота, но, как ни странно, теперь она казалась более юной, хрупкой и беззащитной.
– Может, просто грипп, – с надеждой предположила Карин.
Она впервые испытала щемящую нежность к этой женщине, оторвавшей ее от любимых гор, от заботливого попечения тети Ильзе и уделившей ей за три года ровно столько внимания, сколько требовалось, чтобы время от времени рассеянно чмокнуть в щеку ее перед выходом из дома.
– Тут пришелся бы кстати травяной отвар старой Ильзе, – с грустью заметила Мартина.
– Может быть, он действительно помог бы, – серьезно ответила девочка. – Давай-ка я здесь немного приберу, – добавила она, – а то, когда врач придет, ему и повернуться будет негде.
В воздухе стоял дух болезни, лихорадки, смешанный с запахом косметики и туалетной воды. Вокруг в невообразимом беспорядке были разбросаны платья и туфли, пузырьки и флакончики, иллюстрированные журналы, валявшиеся на постели и прямо на полу.
Двигаясь с ловкостью и методичностью человека, привычного к работе и порядку, Карин под одобрительным взглядом Мартины в мгновение ока привела комнату в порядок.
– До чего же ты не похожа на меня, – с гордостью заметила мать.
Карин взяла пластмассовую миску и салфетку, обтерла матери лицо и шею, как всегда делала тетя Ильзе, когда у самой Карин была простуда. Она смыла остатки грима, проветрила комнату и помогла Мартине надеть свежую хлопчатобумажную ночную сорочку, смелую по фасону, но все же приемлемую, вместо той, что была на ней прежде, состоявшей из сплошных кружев и воланов.
Она тщательно причесала волосы матери, потом села возле кровати и дождалась прихода врача, который установил у больной тяжелое воспаление легких и прописал сильные дозы антибиотиков.
– Тебе придется остаться дома и поухаживать за матерью, – сказал ей Марио. – Не возражаешь?
– Если это нужно, я останусь, – ответила девочка. – У меня будет время нагнать в школе.
Она не хотела показывать Марио, что на самом же деле болезнь стала важным событием, позволившим ей ближе познакомиться с матерью и впервые поговорить с ней откровенно.
– Как ты сегодня себя чувствуешь? – спросила она, вернувшись домой с покупками.
– Думаю, через день-два смогу встать, – Мартина как будто помолодела и выглядела успокоившейся и отдохнувшей.
– Ой, мамочка, – обрадовалась Карин, – вот это действительно хорошая новость.
Она отнесла сумку в кухню, расставила по местам покупки и вернулась к матери.
– Ты так много для меня сделала, дочка, – растроганно сказала Мартина.
– Это было нетрудно, – мягко отозвалась девочка.
Стоял январь, горные вершины были покрыты снегом, небо сверкало голубизной, и Карин всем сердцем тосковала по катанию на санках с ледяной дорожки на горе Сан-Виджилио, когда фантастически красивый пейзаж стремительно несся ей навстречу, а чистый воздух весело покалывал ее тысячами ледяных иголочек.
– О чем ты думаешь? – спросила Мартина.
– О тете Ильзе, – ответила Карин. – О Сан-Виджилио.
– Ты все еще о них не забываешь! – удивленно воскликнула мать.
– И никогда не забуду, – синие глазищи еще шире раскрылись, не вмещая подступивших слез.
– Все эти три года тебе хотелось туда вернуться?
– Да. – Ей было уже четырнадцать лет, ее ровесницы ездили кататься на лыжах с горы Ренон, а она все никак не могла навестить старую Ильзе из-за ревности матери.
– И ты ни разу мне ничего не сказала, – Мартина протянула руку, и девочка сжала ее.
– Я знала, что тебе это будет неприятно. Мне не хотелось с тобой ссориться.
Они болтали, как две подруги или даже скорее как сестры, встретившиеся после долгой разлуки.
– Но ведь тебя это мучило, – впервые Мартина была озабочена переживаниями дочери.
– Немножко, – она подумала о тете Ильзе, и в душе ее вспыхнула надежда на новую встречу: что-то изменилось в ее отношениях с матерью.
– Я не заслуживаю всего того, что ты для меня сделала, – сказала Мартина. – Я никогда тебя не понимала.
– Что об этом говорить? – Карин вспомнила, сколько раз она сама была больна, металась в жару и страдала от одиночества, как жаждала материнского участия, а взамен видела возле себя лишь равнодушное лицо кого-нибудь из монахинь. – Ты же была в Риме.
– Вот именно, – рассеянно подтвердила Мартина.
– Мама, – начала девочка решительно, – что ты делала в Риме, пока я училась в интернате?
– Это долгая история, – Мартина была застигнута врасплох. – Мне не хочется ее вспоминать. Я жила в проклятом городе, среди негодяев. В Рим, – продолжала она, – я поехала с одним человеком, с которым познакомилась в Мерано. Он мне наобещал, что представит меня своей матери и что мы поженимся. А вместо этого… – она отвернулась и вытерла глаза платком.
– Что же случилось вместо этого?
– Он заставил меня работать в одном ночном заведении. Но это грязная история.
– Но это же твоя история, мама, – Карин смотрела на нее умоляюще. – Она не может быть грязной. Я же о тебе ничего не знаю. Даже не знаю, кто мой отец.
– Разве я тебе никогда о нем не рассказывала? – спросила Мартина с наигранной беспечностью.
– Нет, ты никогда ничего не рассказывала, – сказала Карин, наклоняясь к матери, чтобы лучше слышать.
– Твой отец был немцем, – призналась Мартина, помолчав с минуту. – Он был профессором философии из Боннского университета. Я говорю «был», потому что с тех пор ничего о нем не знаю. Для меня он умер.
– А какой он был? – прервала ее Карин.
– Очень хорош собой. Его звали Йозеф Штайнер. Я с ним познакомилась, когда работала горничной в гостинице у Винтерхолеров. Мне было восемнадцать. Он меня покорил, сказав, что я похожа на современную Мадонну. Он говорил так искренне, и я сделала глупость – поверила ему. Он был симпатичный, понимаешь? Высокий, волосы цвета меди, и у него были твои глаза, а уж как умел зубы заговаривать… Он прочел очень много книг, но ему нравилось жить красиво. Я в Валь-Пустерии жила в нищете и питалась одной картошкой. А он как-то раз подарил мне корзину вишен, розу и золотой браслет. Это было 24 июня, в Иванову ночь. Воздух был теплый, пахучий. Я проработала весь день: накрывала столы, расставляла скамейки, готовила все для праздника с факелами на плато у Бэрен-Бад. Помнишь Бэрен-Бад, Медвежью купальню?
– Конечно, помню, – улыбнулась Карин, вспомнив предупреждение тети Ильзе насчет Ивановой ночи.
– Твой отец был молод, красив и щедр, как принц, он осыпал меня подарками. Ну, вишни и розы мне приходилось видеть и раньше, хотя никто мне их никогда не дарил, но я и вообразить не могла, что наступит день, когда кто-то захочет подарить мне золотой браслет. Наступил вечер, все веселились, зажигали факелы. На эстраде играл оркестр, все пили и танцевали, даже нам, горничным, было разрешено потанцевать с постояльцами гостиницы. Юноши и девушки прятались в кустах орешника, среди еще не созревшей черники. Я тоже, когда красивый молодой человек, засыпавший меня подарками, протянул мне руку, последовала за ним подальше от людских глаз и огней. Я пришла в восторг, когда он шепнул мне на ухо: «Du bist eine moderne Madonna» [22].
Эта ночь в лесу стала прекраснейшей в моей жизни. Мы лежали на земляничном ковре, а вдали горели факелы Ивановой ночи, все радовались и веселились.
– Это не грязная история, – заметила Карин. Она покраснела и чувствовала, как стучит в ушах кровь.
– Погоди, доченька, не спеши. Любовные истории всегда прекрасны, но только вначале. А потом, бог знает почему, кончаются скверно. Йозеф уехал, поклявшись мне на прощание в вечной любви. Я была готова довольствоваться тем, что есть, и плакала в его объятиях, мне казалось почти невероятным, что профессор Боннского университета может влюбиться в девчонку с полуразвалившейся фермы из Альто-Адидже.