В Дрездене молодой чете пришлось заплатить унизительную подушную пошлину в двадцать грошей, сумма-то сама по себе ничтожная, но, помимо евреев, этой данью облагались лишь коровы и свиньи. Насколько этот позорный акт оскорбил Фанни, свидетельствует тот факт, что она вносит в свою записную книжку стихотворные опыты Мозеса Эфраима Ку. Автор написал воображаемый диалог между путешествующим евреем и «таможенным чиновником из Е».
Фанни въезжает в дом родителей мужа на Грабене, где лишь десять лет спустя после их смерти она почувствует себя хозяйкой. Хильда Шпиль, которой мы обязаны жизнеописанием Фанни, передает ее чувства при въезде:
«…в дом на Грабене, улице модных лавок и кофеен, вечерних ловеласов и девиц легкого поведения, считавшейся, однако, и кварталом, где жила чистая публика. Довольно странно, что здесь было разрешено поселиться Арнштайнерам, и единственное тому объяснение состоит в привилегии, дарованной императорской грамотой, „иметь квартиру в любом месте, каковое он сочтет наиболее для себя удобным, и за скромную плату“. А сумма, которую он должен был ежегодно выплачивать владельцу дома Иоганну Батисту Контрини ко дню св. Мартина, известна. Она составляла 2690 гульденов. За это ему отводилось девятнадцать комнат, расположенных на трех этажах и в нескольких надворных строениях, а также десять кладовых, три кухни, три чердачных помещения, два погреба, один каретный сарай, конюшня на шесть лошадей и сеновал».
Дом «за нумером 1175» представлял собою великолепное здание с застывшим в прыжке львом на коньке крыши. Застекленный альков в бельэтаже… В первом этаже размещались лавки торговцев… В третьем, наряду с кучерами, лакеями и кухарками Арнштайнеров, в небольшой квартирке жили временные постояльцы. И наконец, одну комнату и один погреб домовладелец Контрини оставил для собственных нужд. Все остальное находилось в полном распоряжении гоффактора, его жены Сибиллы, старшего сына, прислуги, а также не всегда постоянного и четко расписанного штата писарей, бухгалтеров и конторщиков, которые делили с хозяином привилегии, дарованные охранной грамотой, и были неотделимы от него, подобно крепостным…[4]
Молодая супруга акклиматизировалась настолько быстро, насколько позволяла ее натура. Однако явная несхожесть характеров жены и мужа, коренившаяся не только в несхожести городов, где они выросли, то есть Берлина и Вены, давала себя знать и ощутимо осложняла совместную жизнь.
О первых годах, проведенных молодой берлинкой в Вене, нет, по существу, никаких свидетельств. Сама она почти никогда на этот счет открыто не высказывалась, если не считать того, что поверяла записной книжке, и хранила молчание даже в более позднее время. Записная книжка была подобием дневника, заполненного размышлениями и стихами на английском и французском языках. Поэтому приходится прибегать к свидетельствам, исходящим из ее окружения, многие из которых, особенно поздней поры, удалось сохранить.
Первые годы в доме свекра иллюстрируются одним характерным эпизодом, высвечивающим решительный характер молодой женщины. Один из еврейских хронистов рассказывает о том, как незадолго до Пасхи некий высокоученый еврей из Франкфурта приезжает со своим учеником в дом Арнштайнеров. Ученика послали на рынок — закупить кое-что для праздничного стола. Вернувшись, он перепутал двери и стал невольным свидетелем того, как невестка хозяина расчесывает волосы. Однако национальный обычай предписывал замужним женщинам коротко стричь волосы после свадьбы и носить парик.
По этому поводу хронист замечает:
«…Ученик указал ей на прегрешение: подобает ли таковое дочерям Израиля? Тогда она заявила своему свекру, что, ежели оба визитера немедленно не удалятся восвояси, она сию же минуту отправится в Берлин, под отчий кров. И господин Арнштайнер поспешил в покои высоко ученого гостя и поблагодарил ученика за справедливое назидание своей невестке. Однако при этом он попросил мудрого постояльца подыскать себе другую квартиру, дабы молодая хозяйка не нарушила священного торжества (своим отъездом). Пусть убедятся своими глазами: у Арнштайнеров еще нет потомства! Так бывает, когда женщины обнажают головы…»[5]