Оскомина от джойсовского проекта не внесла существенных изменений в философию перевода Людмилы, продолжавшей ориентироваться на художественное и духовное созвучие с оригиналом, а не на скорость работы или пожелания редакторов. Поэтому рыночные прерогативы Бальмонта не могли не столкнуться с творческим подходом переводчицы, как и в случае с «Портретом художника в юности». До поры до времени качество переводов перевешивало для Бальмонта размеренный темп работы. «Люси, – пишет он 2 апреля 1922 г., –
мне хотелось сказать Вам, что я очень-очень, что я совсем особенно – ценю Ваше благое желание меня переводить, и Ваша манера переводить меня мне нравится настолько, что уже не подходит здесь это маленькое слово: «Нравится». Нет, не нравится, это гораздо больше, это – радость угадания моей души другою душой, родной и видящей. Я буду горд и счастлив, когда эти страницы появятся в печатном виде.
Но вскоре Бальмонт начинает ее торопить: давление литературного рынка и материальной нужды было трудно совместить с отношением к переводу как процессу творческого и духовного общения. Весной 1922 г., одновременно работая над текстами Родкера и Бальмонта и неся на своих плечах издательскую судьбу джойсовского «Портрета…», Людмила жалуется Спиру на «неблагодарность» и «утомительность» труда переводчика[186]. К июню ситуация с книгой путевых очерков Бальмонта начинает напоминать издательскую драму с «Портретом…»: Людмила угрожает Боссару разорвать контракт, принципиально отказывая редакции в праве вносить стилистические изменения в текст ее перевода, передающего стилистику автора[187]. Ее бескомпромиссность доводит Бальмонта до состояния истерики. С одной стороны, он озабочен скорейшим получением гонорара и новыми контрактами, которые надеется заключить на волне критического резонанса, вызванного книгой, чье издание вдруг повисло на волоске; с другой же стороны, он не смеет обидеть переводчицу, работающую практически даром[188]. В письмах к мужу, находящемуся в постоянных разъездах в силу профессиональных обязанностей главного инженера железнодорожной ветки Париж – Орлеан, Людмила более откровенна, чем в переписке с коллегами. Так, жалуясь Марселю на «изжогу от бальмонтовской корректуры» и от назойливых просьб поэта о все новых переводах, она восклицает: «Послать бы его подальше, но я ведь его „пропагандистка“ в парижском литературном мире ‹…› Как же мне осточертело, осточертело, осточертело переводить! От одной мысли о переводе болит голова» (22.IX.1922; пер. с фр.). А финансовую сторону переводческой работы она доходчиво объясняет Джону Родкеру:
Как бы я хотела не зарабатывать литературой. Но это невозможно, потому что я обязана помогать целому ряду несчастных людей, – ты ведь знаешь, у меня есть русские друзья в Париже, и ты понимаешь, что это значит. Каждый франк, вырученный за мои писания, попадает в отдельный конверт, где я держу свои личные деньги, – и этот конверт слишком часто пуст! ‹…› К примеру, в прошлом марте я должна была получить гонорар за перевод Джойса. Я обещала отдать эти деньги одной из своих подруг, которой нужно было поправить здоровье в деревне. Редакция не уплатила и мне пришлось брать обещанную сумму не из Конверта, а из мужнина кармана (4.XII.1922; пер. с англ.).
Именно отвращением к рыночной логике – отвращением, изначально и широко распространенным в транснациональной модернистской культуре, – объясняются конфликты Людмилы с заказчиками переводов (редакциями и отдельными авторами). То же нежелание заниматься искусством профессионально сквозит в ее выборе круга литературного общения, где приоритет отдается не полезным или престижным связям, а близости философских и эстетических взглядов. «Ходила я вчера в Международный Литературный Кружок <Cercle Littéraire International>, потому что Бенжамин Кремье <литературный критик и глава организации> написал мне, что пригласил туда Бальмонта», – сообщает она Андре Спиру (2.II.1923), подталкивавшему Людмилу к выходу из узко-элитарной модернистской среды в «большую» литературу: «Я внесла свой членский взнос… но чувствую, что не стану туда часто захаживать, если Вас там не будет. По-моему, тамошняя моральная атмосфера слишком холодна и отдает аривизмом (то есть карьеризмом, от фр. arrivisme. – Л. Л.). Мне больше по вкусу Хамелеон!»[189]
186
Savitzky – Spire (20.IV.1922; 20.VI.1922);
187
Редакция требовала изменений в письмах от 30 и 31 мая 1922; SVZ1. Correspondance éditoriale. Fonds Ludmila Savitzky. IMEC.