— Элексей, в уме ли ты? — Ее рябое лицо, из-за чего и прозвали ее Сера-Марья, Рябая Марья, побледнело.
Но Эль и бровью не повел, вошел в воду рядом со сходнями и, поглядывая на сердито ревущего быка, изготовился к какому-то решительному действию — насупился, раздвинул полусогнутые руки.
Уже не женщины, а ватага мужиков, словно на охоте, с гиканьем подгоняла рогатого упрямца. Оглушенный криком, обозленный палочными ударами, бык вполз на сходни. Эль рванулся, просунул руку животному под брюхо, обхватил его и, будто бревнышко, перебросил в каюк. Лодка закачалась и чуть не перевернулась. Воздушный прыжок не то ошеломил, не то остудил быка — он замолк, перестал реветь.
Тяжело дыша, Эль откинул назад капюшон, отбросил со лба взмокшие смоляные кудри и, пошатываясь, вышел на берег.
— Надсадился, поди? Ой, беда-беда! — Марья протянула мужу руки.
— Ты что, Манюня! — прохрипел Эль, — Впервой ли мне?
Толпа на берегу встретила его одобрительным гулом:
— Вот это погрузил!
— Быка на руках!
— Ай да Гажа-Эль!
Эль с удовольствием принимал похвалу. Гордо расправив плечи, стоял он между сынишкой и дочерью, которые тоже были счастливы от такой почести отцу.
И переселенцы, и те, кто пришел их проводить, — все сбились в кучу, перемешались.
Гриш был доволен. Вот уж Гажа-Эль выручил так выручил. То, что быка погрузил, — одно. Дух у людей поднял — вот что дорого. Больше всего Варов-Гриш боялся минуты отъезда. Дальняя ли предстоит дорога, близкая ли, надолго ли расставание, накоротко ли, по доброй ли воле, по нужде ли — последнее прощание самое тягостное. Женщин от слез не удержишь, а то еще и заголосят. Теперь-то не решатся — на празднике не плачут. Да, уж праздник. Вот Куш-Юр подойдет, скажет речь — и можно отчаливать. Самое время: солнышко начало облокачиваться на игольчатый увал.
Внезапно на что-то решившись, он достал полинялый вещмешок, порылся в нем, вытащил солдатскую флягу. Отвинтил стаканчик, служивший крышкой, наполнил его доверху прозрачной жидкостью и бережно, боясь пролить, поднес Элю.
— Получай награду, мать родная!
— Эх, якуня-макуня! — Гажа-Эль не ожидал такой награды. Приняв стаканчик, обвел всех взглядом, подмигнул и, залпом опрокинув в рот, крякнул: — Хорош, чистейший! — Он не спешил отдать стаканчик Варов-Гришу — авось не поскупится, повторит, и блаженно улыбался.
— Мало! Мало! Что ему шкалик! Да еще за быка! — В толпе, как водится, нашлись доброхоты.
— Больше нельзя. Последний остаточек из мир-лавки дали нам — мало ли что в пути случится. — Гриш поспешно завинтил флягу.
На всякий случай он вышел из толпы: мужики привяжутся — не отстанут.
В стороне от людей стояла грустная Чурка-Сандра.
— Ты что? — спросил Гриш.
— Крестная не пришла. Намедни знобило ее, занемогла, поди. Ведь старая.
— Эй, Караванщик! — окликнул Гриш. — Пускай сбегает Сандра к крестной-то.
— А я, что ли, супротив? — неохотно отозвался Мишка. — Успеет, поди…
— Я мигом. — Сандра благодарно сверкнула глазами и побежала по берегу с необыкновенной прыткостью для своей рослой фигуры.
— А почто Куш-Юр-то не идет? — догнал ее голос Сеньки Германца.
Сандру качнуло.
«Кто тебя за дурацкий твой язык дернул, сатана? Миш-ка-то что подумает?»
Она было приостановилась с намерением вернуться, но тут же отказалась: люди и в самом деле невесть что вообразят. Видит бог, не вспоминала она Куш-Юра. Один раз всего подумала, отчего не идет он прощаться… со всеми.
Сандра шла торопливо, шурша прибрежной галькой. Местами вода подступала к пригорку, но тратить время на обход Сандра не стала. Поднимая подол малицы и сарафана, она шла. в бахилах по воде, благо было не глубоко, по щиколотку. Она добралась до небольшого амбарчика, стоящего на невысоких столбиках-ножках, поднялась по трапу на галерку вокруг стен и вдруг лицом к лицу столкнулась с Куш-Юром.
«Ой!» — вздрогнули они разом и отпрянули. В тоже мгновение Куш-Юр подался вперед, заглянул в Сандрины глаза.
— Куда это ты… спешишь? — выдавил он.
Сандра зарделась, руки ее беспомощно повисли. Первая встреча наедине с ним после замужества. Все как-то не приходилось…
— К крестной спешу, попрощаться, — негромко проговорила она по-русски, с легким акцентом. — Уезжаем мы, — добавила зачем-то и хотела юркнуть мимо, но Куш-Юр крепко схватил ее за руки.
— Погоди. То и горе мое, что уезжаешь. Саша! Са-шенька!.. Со мной не попрощавшись?!
Сандра боялась — поднять на него глаза. Ей вдруг показалось, что Куш-Юр вовсе и не высокий, не плечистый, а вроде маленький, худенький. Сердце у нее сжалось.
— Прощай, Роман Иванович, — прошептала она, пытаясь высвободить руки. — Не поминай меня лихом…
— Лихом?.. Да я… Присядем на минутку. — Тяжело дыша и не выпуская руки Сандры, он усадил ее на узенькую скамеечку у амбарной стены.
— Ой, беда! Мне же к крестной не поспеть. Ждут ведь меня…
— Не уедут без тебя. Да и меня, поди, ждут. Подождут… — приглушенно сказал Куш-Юр, примостился рядом с Сандрой и привлек ее к себе.
— Поздно! Голова моя покрыта баба-юром[3]. Мне век жить с Мишкой.
— Отчего не подождала, когда вернусь из Обдорска? Ты ж меня любила!
Сандра, глотая слезы, отвернулась.
— Ты хоть счастлива с ним? — в голосе его звучала искренняя забота.
— Я не видала счастья, не знаю, что оно такое…
— Любишь ты Михаила?
— Куда денешься. Мужняя я теперь… А все тебя во сне вижу, о тебе думаю. — Она доверчиво улыбнулась и, словно испугавшись своего признания, вскочила, поправила кокошник под капюшоном.
Куш-Юр сидел понурый, низко опустив голову. Эта скорбь удерживала сейчас Сандру сильнее, чем минуту назад удерживали сильные жаркие руки. Чтобы как-то утешить его, Сандра робко протянула свою горячую ладонь, слегка коснулась ею щек, лба Романа.
На эту нежность Куш-Юр ответил глубоким вздохом.
— Коль так случилось, будьте счастливы, — развел он руками, вставая. — Но знай, я по-прежнему люблю тебя. Не уживетесь с Михаилом, всегда приму… Если пожелаешь…
— Будешь ждать, бобылем жить? — Сандра одновременно простодушно удивилась и возразила, но с благодарностью.
— Да, — произнес он твердо. — Если любишь… — И, не договорив, он порывисто обнял Сандру.
3
Тем временем на берегу продолжалась шумная беседа, Гажа-Эль, подогретый спиртом, хвастал:
— Бык мне что, якуня-макуня! Раз-два — и на месте… Я запросто избу сдвину. Ага!.. Кабы не вражья пуля, — он ткнул себя под сердце, — каюк с берега на воду перенес бы! Да-а!.. С буренками, с быком, со шмотками!.. Вот тут прошила она насквозь. — Он снова ткнул под сердце. — Выбег сдуру-спьяну к реке, в николин день в аккурат. Вижу — пароход причаливает. Думаю, водкой разживусь. А какая-то белая сволочь — бах!.. — Эль рассказывал так, словно слушатели ничего не знали об этой год назад приключившейся с ним беде. — На германке избег увечья, а тут нате-ка. Иной сдох бы, а я выдюжил. Организма моя могутная! Болит вот только прострел иноди. Обидно, силы поубавилось…
Эля слушали сочувственно, но, когда от последних слов он странно заморгал и рот его слегка перекосило, люди незаметно перевели разговор на другое. Благо и повод нашелся хороший — Гажа-Эль упомянул германскую войну, а рядом стоял Сенька Германец.
— А ты что молчишь, Германец? Язык, что ли, в починку сдал? — крикнул кто-то, и сразу повеселели.
И у самого Сеньки — рот до ушей.
— Гелманес… Сказете тозе, — прошепелявил он по-детски безобидно.
Ничего особенного вроде он и не произнес, а люди вокруг покатились со смеху. Видно, вспомнилось им недавнее происшествие, случившееся с их земляком.