LXXXVI
Был на страже у ворот Прато один ломбардский капитан; это был человек сложения страшно могучего и речами весьма грубый; и был он заносчив и преневежествен. Этот человек тотчас же начал меня спрашивать, что я собираюсь делать; на что я любезно показал ему мои чертежи и с крайним трудом стал ему объяснять тот способ, которого я хотел держаться. А этот грубый скотина то покачивал головой, то поворачивался и сюда, и туда, меняя то и дело положение ног, покручивая усы, которые у него были превеликие, и то и дело натягивал себе отворот шляпы на глаза, говоря то и дело: «Черт проклятый! Не понимаю я этой твоей затеи». Так что этот скотина мне надоел, и я сказал: «Так предоставьте ее мне, потому что я ее понимаю». И когда я повернулся к нему спиной, чтобы идти по своим делам, этот человек начал грозить головой; и левой рукой, положив ее на рукоять своей шпаги, он слегка приподнял ее острие и сказал: «Эй, мастер, ты хочешь, чтобы я поспорил с тобой до крови?» Я повернулся к нему в великом гневе, потому что он меня рассердил, и сказал: «Мне будет стоить меньшего труда поспорить с тобой, чем сделать этот бастион и эти ворота». В один миг оба мы схватились за наши шпаги, и не успели мы их обнажить, как вдруг двинулось множество честных людей, как наших флорентинцев, так и других придворных; и большая часть изругала его, говоря ему, что он не прав, и что я такой человек, который бы с ним посчитался, и что если бы герцог это узнал, то горе ему. Так он ушел по своим делам, а я начал мой бастион; и когда я устроил сказанный бастион, я пошел к другим воротцам, над Арно, где я застал одного капитана из Чезены, самого милого, обходительного человека, какого я когда-либо знавал по этому ремеслу; он был похож на молодую барышню, а при случае это был мужчина из самых храбрых и величайший головорез, какого только можно вообразить. Этот милый человек так за мной ухаживал, что много раз заставлял меня стыдиться; он желал понять, и я любезно ему показывал; словом, мы старались учинить, кто учинит друг другу наибольшие ласки; так что я сделал лучше этот бастион, чем тот, гораздо. Когда я почти что кончил мои бастионы, то, так как некои люди этого Пьеро Строцци[428] учинили набег, округа Прато так перепугалась, что вся она стала выселяться, и по этой причине все телеги этой округи приезжали нагруженные, потому что всякий вез свое имущество в город. И так как телеги задевали друг за друга, каковых была превеликая бесконечность, то, видя подобный беспорядок, я сказал страже у ворот, чтобы они следили, чтобы у этих ворот не приключился такой же беспорядок, как случилось у ворот в Турине, потому что если бы потребовалось прибегнуть к опускной решетке, то она не смогла бы сделать свое дело, ибо осталась бы висеть на одной из этих самых телег.[429] Услышав эти мои слова, этот скотинище капитан повернулся ко мне с поносными словами, и я ему ответил тем же; так что мы учинили бы много хуже, чем тот первый раз; однако же нас развели; а я, окончив мои бастионы, получил несколько скудо неожиданно, что было мне кстати, и охотно вернулся кончать моего Персея.
LXXXVII
Так как в эти дни были найдены некие древности в округе Ареццо, среди каковых была Химера, то есть тот самый бронзовый лев, какового можно видеть в комнатах рядом с большой дворцовой залой, и вместе со сказанной Химерой было найдено множество маленьких статуэток, также из бронзы, каковые были покрыты землей и ржавчиной, и у каждой из них не хватало либо головы, либо рук, либо ног, то герцог находил удовольствие в том, чтобы очищать их себе самолично некоими чеканчиками, как у золотых дел мастеров. Случилось, что мне довелось говорить с его высокой светлостью; и пока я с ним беседовал, он подал мне маленький молоточек, каковым я и постукивал по этим чеканчикам, которые герцог держал в руке, и таким образом сказанные фигурки опрастывались от земли и ржавчины. Проведя так еще несколько вечеров, герцог поставил меня на работу, и я начал доделывать те члены, которых не хватало сказанным фигуркам. И так как его светлость находил такое удовольствие в этих маленьких вещичках, то он заставлял меня работать также и днем, и если я медлил прийти, то его высокая светлость посылал за мной. Много раз я заявлял его светлости, что если я буду отклоняться днем от Персея, то от этого воспоследует несколько неудобств; и первое, которое больше всего меня пугало, было то, как бы то большое время, которое я видел, что берет моя работа, не было причиной тому, чтобы надоесть его высокой светлости, как оно потом со мной и случилось; другое было то, что у меня было несколько работников, и когда я не присутствовал, то они учиняли два значительных неудобства. И первое было то, что они мне портили мою работу, а другое, что они работали насколько можно меньше; так что герцог согласился, чтобы я приходил только после двадцати четырех часов. И я так удивительно ублажил к себе его высокую светлость, что вечером, когда я являлся к нему, всякий раз он мне усугублял ласки. В эти дни строились эти новые покои в сторону Львов;[430] так что его светлость, желая удаляться в более потаенное место, велел для себя устроить некую комнатку в этих покоях, сделанных вновь, а мне приказал, чтобы я ходил через его скарбницу, откуда я проходил тайком по галерее большой залы и некоими закоулками шел в сказанную комнатку совсем тайком; однако же по прошествии немногих дней герцогиня меня этого лишила, велев запереть все эти мои удобства; так что веякий вечер, что я являлся во дворец, мне приходилось долго ждать благодаря тому, что герцогиня находилась в тех передних, где мне надо было пройти, за своими удобствами; и так как она была хворая, я туда не являлся ни разу без того, чтобы ее не побеспокоить. Не то по этой, не то по другой причине, я стал ей до того в тягость, что она ни с какой стороны не могла выносить моего вида; и при всей этой великой для меня докуке и бесконечной неприятности я терпеливо продолжал ходить туда; а герцог такого рода отдал особые приказания, что как только я стучался в эти двери, то мне отворяли и, не говоря мне ничего, меня впускали повсюду; так что случалось иногда, что, входя тихонько этак неожиданно в эти потаенные комнаты, я заставал герцогиню за ее удобствами, каковая тотчас же разражалась такой бешеной яростью на меня, что я пугался, и всякий раз говорила мне: «Когда же ты кончишь чинить эти маленькие фигурки? Потому что это твое хождение мне слишком уж надоело». Каковой я благостно отвечал: «Государыня, единственная госпожа моя, я ничего не желаю другого, как только верно и с крайней покорностью служить вам; и так как эти работы, которые назначил мне герцог, продлятся много месяцев, то пусть ваша высокая светлость мне скажет: если она не желает больше, чтобы я сюда приходил, я сюда не буду приходить никоим образом, и пусть зовет кто хочет; а если меня позовет герцог, то я скажу, что чувствую себя плохо, и никоим образом не явлюсь сюда». На эти мои слова она говорила: «Я не говорю, чтобы ты не приходил сюда, и не говорю, чтобы ты не слушался герцога; но только мне кажется, что этим твоим работам никогда не будет конца». Не то герцог об этом что-нибудь прослышал, не то по-другому это было, но только его светлость начал опять: когда близилось к двадцати четырем часам, он посылал меня звать; и тот, кто приходил меня звать, всякий раз говорил мне: «Смотри, непременно приходи, потому что герцог тебя ждет». И так я продолжал, с теми же самыми трудностями, несколько вечеров. И однажды вечером, когда я вошел, как обычно, герцог, который разговаривал с герцогиней о вещах, должно быть, тайных, повернулся ко мне с величайшей на свете яростью; и когда я, немного испугавшись, хотел быстро удалиться, он вдруг сказал: «Войди, мой Бенвенуто, и ступай к своей работе, а я через малость приду побыть с тобой». В то время как я проходил, меня схватил за плащ синьор дон Грациа, мальчонок малых лет,[431] и стал учинять со мной самые забавные шуточки, какие может учинять такой малыш; так что герцог, удивляясь, сказал: «О, какая забавная дружба у моих сыновей с тобой!»
429
…
LXXXVII
431
LXXXVIII