– У меня уже стоит. – Подстилка с Уолл– Стрита ищет покрышку. – Как насчет розог? – Эй, Уолл-Стрит! Десять дюймов крепкого мужского мяса войдут в твою дырочку? – Где ты? – В Кэнерси.[14]
Актеры, плохие актеры, пошлый сценарий, плоские реплики. Хороший актер сотворил бы чудеса и с третьесортным материалом, но эти ребята безнадежны. Только один, тихий и ровный голос привлек внимание Генри.
– Кто-нибудь хочет поговорить? – тихо спросил Голос. – Только слова, больше ничего. Я сегодня останусь дома. Я сумею завести нас обоих словами.
– Эй, Любитель слов! – сказал Генри голосом портового грузчика. – По-моему, ты – то, что мне нужно.
– Отлично. Дай мне свой номер телефона.
Генри назвал номер и повесил трубку. Прилег на кровать в тревожном ожидании, чувствуя себя немного глупо – разлегся тут в халате. Пора подстричь ногти на левой ноге. Наконец, телефон зазвонил.
– Это ты? – спросил он.
– Это я.
– Как тебя зовут?
– Обойдемся без имен.
– Мне по хрену… – пробормотал Генри. – Какие предложения?
– Мы в церкви, – сказал Голос. – Ночь. Только что закончилась вечерняя служба.
– О'кей, – без особой уверенности откликнулся Генри.
– Мы ждем очереди в исповедальню. Кроме нас здесь еще с десяток женщин, мужчин нет. Мы заметили друг друга. Наверное, и грехи у нас одинаковые.
Ничего столь конкретного Генри никогда еще не слышал по анонимной телефонной линии, но этот парень хорош. Он знал, как обставить сцену. Генри католическое чувство греха не волновало, зато с католиками бывают горячие ночки. Его собеседник говорил тенором с приятной нью-йоркской гнусавинкой. Неужели люди еще ходят на исповедь?
– Хорошо, – подхватил Генри. – Я вхожу в исповедальню первым. Договорились?
– Конечно.
– Я пробыл там долго. Выходя, я смотрю в твою сторону.
– И я смотрю на тебя. Мы улыбаемся друг другу. – Пауза. – Я встаю, чтобы войти в исповедальню. У меня эрекция.
– Да-да, Вижу сквозь ткань джинсов.
– Нет, я не в джинсах. Мы оба в пиджаках, при галстуке. Одеты, как пролетарии на похоронах. Такие приличные мальчики, живут с мамочками.
Этот парень – мастер деталей.
– Хорошо, – сказал Генри. – Ты входишь в исповедальню. У тебя эрекция. В чем ты исповедуешься?
– Тебе не положено знать.
– О'кей.
– Но когда я выхожу, я снова вижу тебя, ты стоишь на коленях и молишься. Я не молюсь. Подхожу к боковой двери, той, что выходит на кладбище. Выхожу, оглядываясь на тебя через плечо. Закрываю за собой дверь.
– Я встаю, прохожу мимо алтаря, осеняю себя крестом…
– Нет. Перекреститься ты забыл.
– О'кей. Открываю дверь на кладбище. Где ты сейчас?
– Уже темно. Я жду тебя в сумраке, в стороне от фонаря. Сижу, прислонившись спиной к надгробью.
База радиотелефона стояла на тумбочке у кровати. Рядом красовалась маленькая пластиковая коробочка – определитель. Джесси уговорила его поставить определитель в надежде защитить Генри от современных коммивояжеров. Раньше он не пользовался этим устройством, забыл о нем. Теперь, однако, спохватился и украдкой глянул на окошечко определителя – хотелось угадать, к какой расе принадлежит собеседник, дать пищу воображению. В окошке мерцало: «Дойл, Калеб».
– Ты колеблешься, – продолжал голос, – нервничаешь. Ты очень возбужден.
– О да! – Неужели это брат Джесси? Быть не может. Сила самовнушения: только что Джесси была здесь, он все еще думает о ней. Генри присмотрелся внимательнее: «Дойл, Калеб». Хорошо, Дойл – распространенное имя, но сколько в Манхэттене голубых Калебов Дойлов? К тому же парень знает, как поставить мизансцену – профессиональный драматург. Раньше Генри не подозревал, что Джесси – католичка, а ведь ирландская фамилия могла бы его насторожить. В Нью-Йорке все, кто имеет отношение к театру, либо католики, либо евреи.
– Ты подходишь ко мне, – продолжал Голос, – от тебя пахнет «Одд Спайсом». Я хватаю тебя за галстук, наши лица почти соприкасаются.
– Да, бэби, да, – отозвался Генри. – Я просовываю язык тебе в рот.
– Теплый язык. Да, я его чувствую. Чувствую холодный камень надгробья сквозь брюки. Памятники бдительно окружают нас со всех сторон.
Генри ни разу не встречался с Калебом Дойлом. «Венеру в мехах» он, вроде бы, читал, но ничего не запомнил: главная роль явно не подходила ему. Портрет Дойла он как-то раз видел, но забыл, как он выглядит. Ему представлялось, будто он целует близнеца своей ассистентки – извращение, но приятное.
– Я расстегиваю твой пояс, – сказал Генри. – Расстегиваю молнию. О, Боже! Какой ты большой! – прошептал он.
– Ну-ну. Не больше, чем у других. Но сам вид чужой эрекции так возбуждает, что пенис кажется огромным.