Министерство внутренних дел, при пересмотре личного состава в 1816 году, оставило на должности Клапарона, одного их тех трусов, которые шепотом передают новости из «Монитера», прибавляя при этом: «Смотрите, не выдавайте меня!» Дерош, выйдя в отставку вскоре после старика дю Брюэля, все еще препирался из-за своей пенсии. Эти трое друзей, видя отчаяние Агаты, посоветовали ей отправить подполковника в чужие края.
— Поговаривают о заговорах, и ваш сын, при своем характере, пострадает в каком-нибудь деле, потому что всегда найдутся предатели.
— Черт побери, он той породы, из которой император делал своих маршалов, — шепотом сказал дю Брюэль, оглядываясь вокруг, — и он не должен отказываться от своей профессии. Пусть он отправляется на Восток, в Индию...
— А его здоровье? — сказала Агата.
— Почему он не поступает на службу? — спросил старый Дерош. — Сейчас открывается столько частных предприятий. Я сам, как только разрешится вопрос о моей пенсии, поступлю начальником отделения в Страховое общество.
— Филипп — солдат, он любит только войну, — сказала воинственная Агата.
— В таком случае он должен быть благоразумным и попроситься на службу...
— К этим? — вскричала вдова. — О, такого я никогда ему не посоветую.
— Вы не правы, — заметил дю Брюэль. — Мой сын недавно получил место через герцога де Наваррена. Бурбоны прекрасно относятся к тем, кто чистосердечно присоединяется к ним. Ваш сын будет назначен полковником в какой-нибудь полк.
— В кавалерии стремятся держать только дворян, и ему никогда не быть полковником! — воскликнула г-жа Декуэн.
Испуганная Агата умоляла Филиппа отправиться за границу и поступить на службу к какому-нибудь правительству, — ординарца императора примут с радостью.
— Служить иностранцам?! — ужаснулся Филипп.
— Весь в отца! — сказала Агата, горячо целуя Филиппа.
— Он прав, — заявил Жозеф. — Французы слишком горды своей Вандомской колонной[14], чтобы пополнять собою колонны чужих войск. Кроме того, Наполеон, быть может, вернется еще раз.
Тогда, чтобы угодить матери, Филипп возымел блестящую мысль присоединиться к генералу Лалеману в Соединенных Штатах и участвовать в основании Полей убежища[15] — в одной из самых ужасных мистификаций, прикрывавшейся названием национальной подписки. Агата из своих сбережений дала Филиппу десять тысяч франков и истратила тысячу франков на проводы и отправку его из Гавра. К концу 1817 года Агате пришлось довольствоваться шестьюстами франков дохода со своей государственной ренты; потом, по счастливому вдохновению, она поместила в банк десять тысяч франков, оставшихся от ее сбережений, и таким образом стала получать еще семьсот франков дохода.
Жозеф тоже захотел принять участие в этих жертвах и ходил одетый, как стряпчий: носил грубые башмаки, синие чулки, обходился без перчаток; он стал топить печку каменным углем, питался хлебом, молоком и дешевым сыром. Бедный мальчик встретил поддержку только у старухи Декуэн и у Бисиу, своего товарища по лицею и мастерской, который в ту пору рисовал изумительные карикатуры, занимая скромное местечко в одном из министерств.
— С каким удовольствием я встретил лето тысяча восемьсот восемнадцатого года! — говорил впоследствии Жозеф Бридо, рассказывая о своих тогдашних бедствиях. — Солнце избавило меня от покупки угля.
Он уже не уступал Гро в понимании цвета и встречался со своим учителем только для того, чтобы советоваться с ним; он задумывал начисто порвать с «классиками», разрушить условности греков и все границы, стеснявшие искусство, которому природа принадлежит как она есть, во всем могуществе своего творчества и своей фантазии. Жозеф готовился к борьбе, начавшейся со дня его выставки в Салоне 1823 года и с тех пор уже не затихавшей. Год был ужасный: Роген, нотариус г-жи Декуэн и г-жи Бридо, скрылся, похитив удержания из пожизненных доходов г-жи Декуэн, которые накапливались в течение семи лет и должны были уже давать две тысячи франков дохода. Через три дня после этого несчастья из Нью-Йорка прибыл вексель, выданный подполковником Филиппом, с переводом долга на имя матери. Бедный малый, как и другие, введенный в заблуждение, все потерял на Полях убежища. Этот вексель, стоивший горьких слез Агате, старухе Декуэн и Жозефу, свидетельствовал о долгах, сделанных подполковником в Нью-Йорке, где за него поручились его товарищи по несчастью.
— Ведь это я заставила его поехать! — воскликнула бедная мать, всегда изобретательная, когда нужно было оправдать промахи Филиппа.
— Не советую вам часто отправлять его в такие путешествия, — сказала старуха Декуэн своей племяннице.
Госпожа Декуэн вела себя героически. Она не переставала выплачивать г-же Бридо по тысяче экю, но продолжала все так же ставить на «терн», который не выходил с 1799 года. К этому времени она начала сомневаться в добросовестности властей. Она обвиняла правительство и считала его вполне способным упразднить три номера в урне, чтобы вызвать бешеные ставки участников. После спешного подсчета средств оказалось невозможным достать тысячу франков, не продав части ренты. Обе женщины заговорили о необходимости заложить серебро, кое-что из белья и лишнюю мебель.
Жозеф, испуганный этими планами, отправился к Жерару, рассказал ему о своем положении, и великий художник выхлопотал для него от Министерства двора заказ на две копии портрета Людовика XVIII, по пятисот франков за каждую. Гро, хотя и не отличавшийся щедростью, пошел со своим учеником к торговцу красками и попросил отпустить за его счет необходимые Жозефу материалы. Но тысячу франков можно было получить только по окончании работы. Тогда Жозеф в десять дней написал четыре картины, продал их торговцам и принес тысячу франков матери, которая теперь могла оплатить вексель. Через неделю пришло другое письмо, которым подполковник уведомлял мать, что он отправляется в обратный путь на пароходе. Капитан брал его на честное слово, и Филипп извещал, что при высадке в Гавре ему понадобится еще, по крайней мере, тысяча франков.
— Хорошо, — сказал Жозеф, — я закончу свои копии, и ты отвезешь ему тысячу франков.
— Бог тебя благословит, дорогой Жозеф! — вскричала Агата, заливаясь слезами и целуя его. — Значит, ты любишь своего бедного, гонимого брата? Он — наша гордость, все наше будущее. Такой молодой, такой мужественный и такой несчастный. Все против него, так будем, по крайней мере, мы втроем за него.
— Теперь ты видишь, что живопись может на что-нибудь пригодиться! — воскликнул Жозеф, счастливый, что наконец добился у матери позволения стать великим художником.
Госпожа Бридо поспешила навстречу своему нежно любимому сыну, подполковнику Филиппу. Прибыв в Гавр, она ежедневно уходила за круглую башню, построенную Франциском I, и ждала прибытия американского парохода, с каждым днем ощущая все более жестокое беспокойство. Только матерям ведомо, насколько обостряют такие страдания материнское чувство. В одно прекрасное октябрьское утро 1819 года пароход прибыл без всяких аварий, не испытав ни одного шторма. Даже на самого грубого человека воздух родины и встреча с матерью всегда производят известное впечатление, особенно после путешествия, исполненного разных бедствий. Филипп отдался излиянию чувств, и Агата думала: «Ах, как он меня любит!» Увы, офицер любил во всем мире только одну особу, и этой особой был сам подполковник Филипп. Его несчастья в Техасе, его жизнь в Нью-Йорке, где спекуляция и индивидуализм достигли крайней степени, где бесстыдная погоня за наживой доходит до цинизма, где человек, совершенно предоставленный самому себе, вынужден полагаться только на свою силу и все время быть собственным судьею, где вежливости не существует, — словом, все мельчайшие обстоятельства этого путешествия развили у Филиппа скверные наклонности грубого рубаки. Он стал сквернословом, пьяницей, курильщиком, эгоистом, невежей. Нищета и физические страдания испортили его. К тому же подполковник считал себя жертвой преследования. А под влиянием такой мысли люди неумные сами становятся нетерпимыми и преследуют других. Для Филиппа мир начинался и кончался им самим, солнце светило только для него. Наконец, жизнь Нью-Йорка, по-своему воспринятая этим человеком действия, лишила его всякой нравственной разборчивости. У существ такого рода только два способа жить: они или верят, или не верят, они или обладают всеми добродетелями порядочного человека, или целиком склоняются перед «требованиями необходимости». А постепенно они привыкают считать требованиями необходимости свои малейшие нужды и каждый мимолетный порыв своих страстей. С такой системой можно пойти далеко. Подполковник сохранял прямоту, чистосердечие, непринужденность военного только в манере держаться. Таким образом, он стал исключительно опасен: он казался простодушным, как ребенок, но, заботясь только о себе, ничего не делал без задней мысли, точно судейский крючок, обдумывающий все новые подвохи, достойные Гонена[16]; ему ничего не стоило дать честное слово, и он давал его всякому, кто готов был поверить ему. Если же кто-нибудь, к несчастью для себя, не соглашался с объяснениями, которыми подполковник оправдывал несоответствие между своими словами и поступками, то, отлично стреляя из пистолета, не боясь самого искусного мастера фехтовального искусства и обладая хладнокровием, как все, для кого жизнь безразлична, — Филипп готов был потребовать удовлетворения за малейшую резкость; но и без того он производил впечатление человека, готового действовать насилием и не допускающего возможности какого бы то ни было примирения. Его внушительная фигура приобрела округлость, лицо загорело во время пребывания в Техасе, он сохранил отрывистую речь и решительный тон, выработавшийся из-за необходимости внушать ньюйоркцам почтение. В таком виде, просто одетый, держась, как человек, закаленный недавними лишениями, Филипп предстал героем перед своей бедной матерью; на деле же он просто стал тем, кого в народе обозначают крепким словцом проходимец. Ужаснувшись обнищанию своего любимого сына, г-жа Бридо одела его в Гавре с ног до головы. Слушая рассказы о его несчастьях, она не в силах была запретить ему пить, есть и развлекаться, как должен пить и развлекаться человек, прибывший с Полей убежища. Конечно, то был прекрасный замысел — завладеть Техасом при помощи остатков императорской армии, но он не удался не столько из-за материальных условий, сколько из-за человеческих ошибок, — потому что ведь в настоящее время Техас представляет собой республику с богатым будущим. Этот эксперимент либеральной партии при Реставрации выразительно доказывает, что интересы либералов были исключительно эгоистичными и ни в какой мере не национальными, а построенными только на стремлении к власти и ни на чем больше. Не подвели ни люди, ни местность, ни идея, ни преданность делу, но подвела надежда на золото и на помощь этой лицемерной партии, располагавшей огромными суммами и не давшей ничего, когда дело коснулось восстановления Империи в другом месте. Простые женщины-хозяйки вроде Агаты обладают достаточным здравым смыслом, чтобы разгадывать политическое надувательство подобного рода. Бедная мать после рассказов своего сына прозрела истину: заботясь об изгнаннике, она за время его отсутствия наслушалась пышных реклам конституционных газет и следила за ходом подписки, которая дала едва лишь полтораста тысяч франков, в то время как нужна была сумма от пяти до шести миллионов. Главари либерализма, быстро спохватившись, что отправить из Франции славные остатки наших армий — это значит действовать в интересах Людовика XVIII, оставили на произвол судьбы самых пылких, самых преданных, самых восторженных — тех, кто первыми ринулись вперед. Агата никогда не могла решиться объяснить своему сыну, что он оказался скорее в положении человека одураченного, чем гонимого. Веруя в своего кумира, она корила себя за неразумие и оплакивала бедствия времени, разразившиеся над Филиппом. Мол, в самом деле, до сих пор он не столько был виновен во всех своих несчастьях, сколько оказывался жертвой своего прекрасного характера, своей энергии, падения императора, двоедушия либералов и ожесточенности Бурбонов против бонапартистов. За всю неделю, проведенную в Гавре, неделю, которая потребовала ужасных расходов, Агата не осмелилась предложить ему примириться с королевским правительством и явиться к военному министру, — ей стоило больших трудов хотя бы вытащить его из Гавра, где жизнь необычайно дорога, и доставить в Париж, когда у нее осталось денег только на дорогу.
14
15