— Кваску бы, во рту точно рота солдат ночевала, — проговорил сиплым со сна голосом купеческий сын и почмокал губами.
Николай Илларионович задумчиво умолк.
Нелепой казалась Родиону мысль, что перед ним стоит душевнобольной, и с самым искренним и наивным недоумением спросил:
— Но позвольте, а вы-то здесь зачем?
Николай Илларионович даже вздрогнул от неожиданности вопроса. Он повел плечами, точно на него подуло стужей, вложил кисти рук в широкие рукава халата и задумался. Бледное лицо его в вечернем сумраке приняло выражение загадочное и неживое.
Вероятно, он долго молчал бы, если бы его раздумье не прервал возглас Варнавицкого. Приложившись к синему окну, вернее, к решетке, Варнавицкий воскликнул:
— У-у, темно как, ничего не видно…
— Верно, — подтвердил Николай Илларионович, — темно и ничего не видать. Вы очень молоды, новичок! В вашем возрасте симулянтов не бывает. Правда, Василек придерживается на этот счет иного мнения. Наверно, он говорил вам об этом. Это его конек. Вы спрашиваете, зачем я здесь? Извольте, отвечу: предмет таков, каким мы его видим, человек в серой шинели — солдат, человек в синем халате — сумасшедший. Какова форма, таково и содержание. И никуда от этого не уйти.
Зажегся свет. В дверь сунулся служитель Семейко.
— Пожалуйте ужинать, Николай Ларионыч! И вы все тоже давайте! Эй вы, ужинать, живо!..
История подпоручика Николая Илларионовича Шуйского
Солнце в палату заглядывало редко, и то на закате дня. Поэтому было договорено, что никто не вправе пользоваться солнечным теплом единолично. И только когда странствующий сноп солнечных лучей попадал на чью-либо койку, счастливый хозяин ее мог купаться в пыльном и скудном тепле, не опасаясь зависти соседей.
Освещенный заходящим солнцем, Николай Илларионович Шуйский тихо рассказывал Родиону свою грустную историю. Голос его звучал глухо, а лицо с наморщенным и хмурым лбом беспрестанно меняло выражение — то горечи, то боли и сожаления.
Подпоручик Шуйский служил в пограничной части, подвергшейся нападению немцев за сутки до объявления войны. Русские солдаты не захотели сдаться. Это озлобило немцев, к тому же они понесли немалый урон. Они отнеслись к горстке пленных, большей частью раненых, с постыдным высокомерием. Они называли русских солдат не иначе как «руссише швайне хунд», то есть русская свинячья собака, держали их под открытым небом, за колючей проволокой, не кормили и не оказывали никакой медицинской помощи. Многие пленные умерли.
Шуйский тяжело и больно вздохнул. Взгляд его был устремлен куда-то в пространство, мимо Родиона, он как будто видел свои горькие воспоминания.
— Вспомнится — не верится. Меня поместили в госпиталь, отдельно от рядовых. Но и здесь было не лучше. На каждом шагу мне выказывали презрение. Особенно ретивым был палатный врач Герман Кнеринг. Этакий румяный, полный, самодовольный человечишка с круглым лицом, круглой головой, круглым животом и круглым задом… Англичан герр доктор не уважал, французов ненавидел, итальянцев презирал, а русских и вовсе не считал за людей. Все великое, говорил он, принадлежит победителю, все ничтожное — побежденному. А как наглотается казенного спирта, проповедует идеи превосходства германского духа и германской расы, славян называет «получеловеками или недочеловеками» и буйно горланит:
В зеленом мундире он похож был на гигантскую гусеницу. Глядя на него, я часто думал: какая мрачная бабочка вылупится со временем из такой гусеницы. И еще думалось мне, что человечество, бесспорно, идет к смягчению нравов — от грубого идолопоклонства с человеческими жертвоприношениями к гуманной современности с ее утонченным арсеналом пыток и казней… Какое разнообразие способов индивидуального умерщвления: расстрел, повешение, отсечение главы, удавление железным ошейником — испанская гаррота, размозжение черепа дубиной — итальянское мазолотто, турецкое сажание на кол, французская гильотина, американский электрический стул. А сколько способов массового истребления рода человеческого. От ядом отравленной стрелы до пули «дум-дум». Поистине гигантский путь!