Я имел неосторожность обнаружить знание немецкого языка.
«Откуда? — вопрошал герр доктор. — И произношение — erstklassig! Самое правильное, южногерманское. Ваша мать была немкой? Значит, бабка?»
Напрасно я отвечал, что в роду у меня немцев не было. Герр доктор и слушать не хотел. Атмосфера в палате благодаря его стараниям была такая, что я опасался, как бы меня сонного не придушили.
Знаете ли вы, что такое тоска по родине, да еще когда кругом беспросветное унижение? Я часто повторял себе:
Мужество потерять — все потерять, лучше бы тебе и вовсе не родиться. Это Гёте. Я не переставал думать о побеге. Счастливый случай подвернулся неожиданно. Меня эвакуировали в глубь Германии. Не буду подробно рассказывать, как мне удалось обмануть бдительность стражи. Знание немецкого языка и доброта одной юной немки, о которой я тоже не хотел бы распространяться, выручили меня. Чудесная девушка! Я надеюсь с ней встретиться после войны. Я долго скитался по прифронтовым лесам, одичал от лишений, наконец перебрался через линию фронта. Что вам сказать? Я впервые в жизни понял, что значит припасть губами к родной земле.
Меня встретили как героя, чествовали, писали в газетах. Но когда я собрался на фронт, меня вдруг вызвал к себе подполковник из генштаба Людвиг Иванович Жаабе, а по-солдатски просто Жаба. Этот захудалый остзейский фон служил одновременно и стране, в которой родился, и стране, откуда вышли его предки. Лицо у него было желтое, как кость, улыбка безжизненная, а голос размеренный, точно повторял заученный урок.
Жаба поздравил меня со счастливым избавлением «от вражеска плена», расспросил о том, как долго был я в плену, где именно, в каких местах… Оказалось, Жаба превосходно знал все эти места еще с детства, он ежегодно посещал «благословенный берег юности», как он выразился. Он был сентиментален. Вдруг, с непостижимой внезапностью, без всяких околичностей, не меняя ни тона, ни голоса, он спросил:
«Скажите, подпоручик, как случилось, что полк, в котором вы служили, полностью уничтожен и даже нет его более в помине, он ведь потерял, к прискорбию нашему, знамя, а вы вот живы, целы и невредимы? Почему вы сдались в плен, когда все ваши товарищи по оружию перебиты? Achtung![2] — сказал он, видя, что я порываюсь отвечать. — Я еще не кончил. Как вам удалось бежать из плена? Немцы — народ организации и порядка, и не какому-то русскому подпоручику, извините, обмануть их бдительность. Нонсенс! Тогда извольте, ответить, с чьей помощью вы бежали, с чьего согласия?.. Отвечайте!» Он нагромождал вопросы, один нелепее другого, подгибая при этом пальцы.
До меня не сразу дошел позорный смысл его вопросов.
«Господин подполковник! — сказал я возможно сдержанней, хотя во мне все злобно клокотало. — Любовь к родине стоит рядом с любовью к матери. Но бывает, детей воспитывает бабушка, и тогда любовь к бабке сильнее, нежели к матери. Меня воспитывала мать».
Жаба понял намек. Он рассердился и без обиняков сказал, что у него есть основания подозревать, что подпоручик Шуйский бежал из плена не без ведома немцев. Представьте себе, что вас, честного человека, обозвали вором. Я закричал, я готов был ударить его…
«Тише! Не забывайтесь! — перебил меня Жаба холодно. — Кто кричит, тот виноват».
Я опомнился и постарался взять себя в руки. И тогда, в подражание, я стал отвечать педантично и пространно, так же подгибая пальцы, как это делал Жаба.
«Да будет вам известно, господин подполковник, что нас атаковали внезапно и неожиданно. Это скорей походило на разбойничье нападение из-за угла. Мы сопротивлялись без какой-либо надежды на спасение. Это сделало нашу участь еще более трагичной. Нас попала в плен горсточка раненых…»
Но Жаба не дал мне договорить:
«Итак, проще говоря, вы сдались в плен».
«Нет, я не сдавался. Я очнулся в плену раненый».
Жаба прищурился и вдруг игриво погрозил мне пальцем: