«Озорник мальчишка! В чужой стране, без документов, без денег, без знакомств пройти от Эльбы до Вислы… aber das ist unmöglich»[3].
«Как видите, это вполне возможно, пример перед вами, — возразил я. — Я встречал и добрых людей».
«Вот именно, встречали. А позвольте узнать, кто они?»
Я ответил, что это к делу не относится. Не стану же я называть ему имя своей спасительницы. Подполковник вдруг резко переменил тон и даже извинился за свою горячность и недоверие.
«Чувства, впрочем, вполне естественные в военное время, — сказал он со своей мертвой улыбкой. — Только не подумайте ничего дурного, urn Gottes willen»[4].
Тем и кончился первый допрос, чтобы возобновиться через двадцать четыре часа. Теперь уже Жаба не церемонился, а шел напролом. Он требовал чистосердечного признания: дескать, я — немецкий шпион, ни более ни менее. Логика его была непостижима: раз немцев обмануть нельзя, то и бежать от них нельзя без их соизволения. А раз побег организован немцами, стало быть, подпоручик Шуйский получил определенные задания. Немыслимо было опровергнуть его дурацкие софизмы.
Он донимал меня многочасовыми ежедневными допросами, перемежая циничные и абсурдные требования с сентиментальными воспоминаниями о «благословенном береге юности». Мы с ним теперь разговаривали начистоту, без каких-либо дипломатических уловок и уверток.
«Неужели вы думаете, господин подполковник, что немцы такие идиоты? Ну кто же станет вербовать себе агентов среди военнопленных русских офицеров, только-только попавших в плен? И тут же перебрасывать их обратно, да еще полуживыми от истощения».
«О нет, немцы совсем не идиоты, — возражал Жаба. — Напротив, они очень разумны. Они обставили ваш побег всеми трудностями, чтобы обмануть доверчивых русских простаков».
Я давно догадался, чего добивается от меня этот неистовый русский патриот и верный немец: прибрать к рукам, а не удастся, так объявить шпионом, лишний раз доказав свое служебное рвение. Благо, в пору шпиономании это было делом нетрудным.
«Но если вы так уверены в своих подозрениях, что же мешает вам меня арестовать?»— сказал я.
«А куда спешить? Успеется. Запутались вы, как муха в липкой бумаге. Вот ваши показания: был в госпитале под неусыпным надзором, потом бежал от нерадивых часовых, прошел половину Германии без денег и документов, с одним только знанием языка, перемахнул через фронт — и вот пожалуйста, к вашим услугам».
Он был не глуп, этот подполковник. Он передергивал, искажал, оглуплял и высмеивал мои показания, со стороны они и впрямь могли показаться неправдивыми. Говорят, слабые изобрели оружие, чтобы защищаться от сильных. Пуля — честная защита слабых, как сказал поэт. А наручники, кандалы, колодки, цепи, дыба, плаха — это уже оборона тех, кто сотворил религию, государство, церковь, полицию… и все для того, чтобы подавить слабых. Ведь слабых большинство.
Я был близок к безумию и самоубийству. Что мне оставалось? Без связей, без друзей, одинокий… Порой у меня возникала мысль — не бежать ли на фронт, скрывшись под чужим именем? Это была поистине безумная мысль, находка для Жабы, он объявил бы «шпиона» в бегах — и вся недолга.
Однажды после десятичасового допроса я вышел от Жабы в полном душевном изнеможении. «Что делать? — спрашивал я себя в сотый раз. — Бежать? Куда?»
Была осенняя пора, затянутое тяжелыми тучами небо предвещало долгое ненастье. Вдруг прорвалось солнце и на короткий миг осветило землю мглистым, желтоватым, грозовым светом. И тогда меня осенило. Я зашел в аптеку, позвонил по телефону в «Графский сад» и попросил прислать за мной карету, так как я схожу с ума. Я так и сказал: схожу с ума.
Самое поразительное — карету за мной немедленно прислали. Не знаю почему, то ли солнце погасло и тучи сделались угрюмей и темней, только в последнюю минуту я вдруг испугался. Но вид дюжих санитаров отбил у меня охоту сопротивляться. Теперь я не жалею, нет, нет. Мне не о чем жалеть. Я решил переждать здесь эту несуразную пору. Как видите, шестой месяц живу среди упорных и безнадежных маньяков. Говорят, их соседство опасно. Я этого не замечаю. Я здоров. Много читаю, гуляю, думаю… Иногда хандрю, но на привычный вопрос доктора — каково самочувствие — всегда неизменно отвечаю: «Все течет, все меняется, старик Гераклит был прав. Все меняется, даже истина».
С невыразимо горькой усмешкой он развел руками, как бы дивясь тому, что смог в простых словах передать свою сложную и запутанную историю.
Она показалась бы Родиону неправдоподобной, если бы его собственная была не менее фантастичной.