Задыхаясь свежим степным воздухом, от которого, как от ключевой воды, ломит зубы, Пушкин тормошит Даля:
— Я на вашем месте сейчас бы написал роман; вы не поверите, как мне хочется написать роман; у меня начато их три!..
Далю передается волнение Пушкина; глаза у Пушкина потемнели, блестят.
— О, вы увидите: я еще много сделаю!..
Пушкин пробудет в Болдине шесть недель, завершит «Историю Пугачева», напишет «Медного всадника», «Пиковую даму», новые сказки — вторая Болдинская осень. Даль хорошо запомнит это пушкинское: «Я еще много сделаю!..»
19 сентября 1833 года. Впереди у Пушкина 3 года 4 месяца и 10 дней.
— Хотите, я расскажу вам сказку? — вдруг спрашивает Пушкин. — Расскажу так, как услышал.
Весело щеголяя, он пересыпает речь татарскими словами. Видно, сказку в самом деле узнал недавно: проезжая по местам Пугачевского восстания, он слушал песни и сказки, татарские, калмыцкие, башкирские, казацкие.
(Через три года Даль прочитает в «Капитанской дочке»: Пугачев с Гриневым едут из Бердской слободы в Белогорскую крепость; по дороге Пугачев рассказывает сказку об орле и вороне, которую слышал от старой калмычки.)
Пушкин рассказывает Далю сказку о Георгии Храбром и волке: про то, как волк, обиженный правителем, взбунтовался, требуя еды и воли, и сделался вором и разбойником. Даль запишет сказку и напечатает ее еще при жизни Пушкина; после гибели поэта появится Далеки примечание: «Сказка эта рассказана мне А. С. Пушкиным, когда он был в Оренбурге и мы вместе поехали в Бердскую станицу, местопребывание Пугача во время осады Оренбурга».
Через шестьдесят лет тою же дорогою, какою добирался Петр Андреевич Гринев к Пугачеву, Даль и Пушкин едут из Оренбурга в Бердскую слободу.
Бердская слобода стоит на реке Сакмаре, она окружена рвом и обнесена деревянным забором — оплотом; по углам оплота при Пугачеве размещались батареи. Река Сакмара быстра и многоводна. Она подступает к самой слободе. В диких лесах за рекою водятся хищные звери. Долина перед слободою сшита из зеленых, серых, рыжих, бурых лоскутьев — огороды. Над колодцами задумчиво покачиваются деревянные журавли.
…У старухи казачки фамилия многозначительная — Бунтова. В доме сотника казачьего войска собрали несколько стариков и старух, помнивших Пугачева, но эта сразу Пушкину нравится живостью речи, образной, точной памятью.
Пушкин бросает на лавку измятую поярковую шляпу, скидывает суконную с бархатным воротником шинель и остается в черном, застегнутом на все пуговицы сюртуке. Он достает из кармана записную книжку, карандаш и подсаживается к широкому, гладко выструганному столу.
Ирина Афанасьевна Бунтова говорит охотно, много:
— Знала, батюшка, знала, нечего греха таить. Как теперь на него гляжу: молодец был, мужик плотный, здоровый, плечистый, борода русая, окладистая, ростом не больно высок и не мал. Как же! Хорошо знала его и присягала ему. Бывало, сидит, на колени положит платок, на платок руку. По сторонам сидят его енаралы. Он нас не обижал, и наши его любили…
«В деревне Берде, где Пугачев простоял 6 месяцев, имел я une bonne fortune[4] — нашел 75-летнюю казачку, которая помнит это время, как мы с тобой помним 1830 год. Я от нее не отставал, виноват: и про тебя не подумал», — шутливо докладывает Пушкин жене. Даль вместе с Пушкиным слушает рассказы старой казачки о взятии Нижне-Озерной крепости, о присяге Пугачеву, о том, как после поражения проплывали по Яику мимо родных станиц тела восставших. Потом Даль прочитает об этом в «Истории Пугачева» и «Капитанской дочке». Ему выпадает счастье заглянуть в мастерскую Пушкина: увидеть начало и конец дела.
Пушкин остается в Берде целое утро. Уезжая, всех стариков дарит деньгами. Ирине Афанасьевне дает червонец. Старуха степенно кланяется, улыбается, довольная. Только что пела печальную разбойничью песню, ее глаза поблескивают от слез, несколько слезинок застряло на щеках, в неглубоких морщинах, но уже улыбается — зубы у нее ровные, белые, как очищенные лесные орешки.
…На обратном пути Пушкин молчалив. Он кажется Далю утомленным и рассеянным. Дорога дает крюк: приходится объезжать овраги. В пугачевские времена они тоже защищали слободу от внезапного нападения. Пушкин кивает в сторону удаляющейся слободы:
— Вот о них вам надо написать роман…
Даль рассказывает, что ездил недавно по землям уральских казаков, по крепостям и станицам, составляющим Оренбургскую укрепленную линию: непривычный быт, порой странные нравы, новые слова, свой говор — впечатления толкутся в голове, тревожат. И вдруг: «Напишите о них роман…»
Пушкин покидает Оренбург утром 20 сентября; он выбирает дорогу по правому берегу Урала — через крепости и станицы Чернореченскую, Татищеву, Нижне-Озерную, Рассыпную, Илецкий городок. «Крепости, в том краю выстроенные, были не что иное как деревни, окруженные плетнем или деревянным забором», — говорится в «Истории Пугачева». Потом в «Капитанской дочке» Гринев подъезжает к Белогорской крепости: «Я глядел во все стороны, ожидая увидеть грозные бастионы, башни и вал; но ничего не видел, кроме деревушки, окруженной бревенчатым забором. С одной стороны стояли три или четыре скирды сена, полу занесенные снегом; с другой скривившаяся мельница, с лубочными крыльями, лениво опущенными». Пушкин держит путь на Уральск, на Яицкий городок, как прежде его именовали, — здесь разгорелось пламя бунта…
«Напишите о них роман…» Романа Даль не напишет, но слова Пушкина запомним…
«ПОЙДЕМ, ДА ВЫШЕ…»
На Урале записал Пушкин грустную песню «Зашатался, загулялся добрый молодец»:
«Хурта-вьюга прибивала молодца ко городу» — на простор ему не вырваться…
…Какой сильный ветер хлестал землю в этот проклятый день — 27 января 1837 года!..
«Все хурта подымалась с гор…»
Данзасу холодно, он определяет: градусов пятнадцать мороза. В дворцовом журнале утром отмечают: морозу два градуса. Может, оттого холодно Данзасу, что сани летят слишком быстро. Зачем так быстро — куда спешить? Но извозчик весело покрикивает на лошадей, и Пушкин сидит рядом, кутаясь в медвежью шубу, — такой, как всегда, только смуглое лицо потемнело еще больше, раскрасневшись от ветра. Пушкин совершенно спокойный — роняет обыкновенные слова, даже шутит: «Не в крепость ли ты везешь меня?» — спрашивает у Данзаса, когда выехали к Неве.
Проезжают места гуляния: «свет» катается с гор. Вверх. Вниз. Вверх. Вниз. «Все хурта подымалась с гор…» Ветер… Пушкину прямо, мимо «света»: к Черной речке. То и дело попадаются знакомые, едут навстречу — Пушкин раскланивается. Никто не спрашивает «куда?», не пробует остановить стремительные сани. Мчатся куда-то поэт и камер-юнкер Пушкин, подполковник Данзас, лежит в санях большой ящик с пистолетами Лепажа; знакомые кивают, машут рукой, касаются пальцами шляпы, на ходу произносят приветствия.
Румяный извозчик весело покрикивает на лошадей, крутит над головой вожжами. Данзасу холодно, но он щеголяет выправкой — прямой, невозмутимый, подставляет грудь встречному ветру; Пушкин поднял воротник, прячет в медвежьем меху обветренное лицо… Слева остается Комендантская дача, справа тянутся заснеженные огороды арендатора Мякишева. Извозчик сдерживает лошадей. Нужно торопиться: близкие сумерки слегка тронули белизну сугробов.