Этих младших, когда Дератани закрыл классическое отделение в МГПИ и ушел заведовать кафедрой в университет (это особая история), перевели на классическое отделение филфака МГУ, которое они закончили.
Между тем, среди всех неурядиц, скандалов, объяснений, избиений надо было сдавать кандидатский минимум, диссертацию готовить, наукой заниматься, Алексею Федоровичу и Валентине Михайловне помогать. Как-то само собой получилось, что спецвопрос по философии мне придумал Алексей Федорович. Предложил рассмотреть изменение жанров греческой литературы в связи с эволюцией общества и личности. Обдумывали мы это, сидя на порожках опарихинского домика, еще летом 1945 года. Тогда же придумал Алексей Федорович мне тему диссертации — изучить поэтические тропы поэм Гомера и постараться объяснить их мифологические корни, выделить их, исторически сложившиеся еще в родовом обществе. Работа очень конкретная, вся основанная на внимательном изучении текста, но вместе с тем и на изучении трудной теории поэтического языка — этого Kunstsprache, и огромной о нем литературы. Темы минимума и диссертации утвердили еще до больших скандалов на кафедре, и мой официальный руководитель (он всеми аспирантами руководил) Н. Ф. Дератани забыл о моих научных делах, так как их заслонили совсем не научные коллизии.
Минимум по философии сдавала я Э. Кольману, старому деятелю Коминтерна, чешскому коммунисту, попавшему здесь в немилость и подвизавшемуся в МГПИ. Э. Кольман был странный человек. Он почему-то писал Лосеву, даже пытался приглашать его к философскому сотрудничеству, общался с ним и как-то вел себя не очень ортодоксально. В институте все его почитали и побаивались. Он мог снова очутиться вблизи высших властей[281].
Аспиранты трепетали перед экзаменом, хотя все готовили традиционные известные вопросы по истории философии. Мой спецвопрос заинтересовал Кольмана, и он так увлекся, что долго обсуждал со мной, к удивлению молчаливой комиссии, тонкости жанровых своеобразий и философских школ в Древней Греции. Поставил он мне пятерку и был страшно как-то оживлен, доволен. Кстати сказать, по марксизму-ленинизму я схватила едва-едва тройку, потом пересдала на четверку.
После экзамена среди аспирантов прошел забавный слух, что Тахо-Годи сдавала Кольману спецвопрос на английском языке. Это был, конечно, вздор. Но Кольман с акцентом говорил на русском, а я многие вещи разъясняла, ссылаясь то на немецкие, то на английские источники, и тут произошла какая-то аберрация. Правда, мои сотоварищи по аспирантуре и общежитию не раз просили меня писать письма по-английски (тогда почему-то стали получать из Англии от студентов письма). Я английский любила, хорошо его знала, как и французский, почти с детства, и вообще питала страсть к языкам. Сама учила итальянский, испанский и польский, по совету своего дядюшки, любившего польских романтиков. У меня от дяди сохранились словари, грамматики, прекрасные антологии. Потом пришлось всю эту лирику забросить, сохранить языки только для научного употребления. За границу не посылали, осталась без разговорной практики, хотя когда-то бойко говорила, чему есть свидетели. В общем, философию сдала успешно. Но это поддела.
Материалы по Гомеру Алексей Федорович предписал мне взять с собой, когда я поехала в очередной раз к маме на Кавказ. Там каждый день, сидя под сенью древес, среди аромата роз, жужжания пчел, под синим небом в нашем маленьком садике, напоминающем по своей интимной замкнутости и благоуханию какую-то живую декорацию к идиллиям Феокрита, я читала Гомера.
Так Гомер и не покидал меня, и первая моя книга тоже связана с нашим чудесным зеленым оазисом среди знойного (но с частыми грозами) владикавказского лета.
Вышла эта прекрасно изданная толстая книга «Гомер. Поэмы» со вступительной статьей и под научной редакцией Александра Ивановича Белецкого в 1953 году, когда ответственным редактором была строгая и благожелательная Ольга Александровна Лаврова. Именно в этой редакции и тогда, и позже находили приют авторы не совсем детских книг (мягко говоря). Например, таких, как книги Я. Э. Голосовкера или в дальнейшем наши с Алексеем Федоровичем книжки о Платоне, об Аристотеле — традиция издавать серьезное чтение для серьезных людей (возраст не в счет) сохранялась долго. А «Платона» я завершала тоже среди цветов нашего садика.
Надо сказать, что я сделала оригинальную, но опасную вещь — во-первых, соединила перевод «Илиады» Н. М. Минского и «Одиссею» Жуковского (Гнедича побоялась — не поймут), а во-вторых, расположила песни «Одиссеи» совсем не традиционно, не так, как у Гомера, где достаточно сложно в плане композиции, а в хронологической последовательности, то есть с песни IX, со стиха 39-го «Ветер от стен Илиона привел нас ко граду киконов», а это и есть рассказ Одиссея на пиру у царя Алкиноя о своих странствиях. Конечно, всё оговорили, разъяснили, но прелесть прихотливого переплетения нитей сюжетных ходов исчезла. Очень получилась у меня «Одиссея» рационально построена. Знаю, что многие возмущались, но школьники читали с удовольствием мои изложения троянского цикла, чтобы все соединить накрепко, воедино. А тут еще роскошные иллюстрации (подлинный реализм, без вывертов) молодого художника И. Архипова — вот уж удовольствие для юных читателей; да и тираж 50 тысяч — это вам не нынешние времена. Книжку расхватали. И мне, начинающему автору, приятно было ее видеть на столах многих слушателей в Библиотечном институте. Первый экземпляр послала я во Владикавказ — Орджоникидзе с надписью: «Мамочке и дяде Лене от Азы ее первая книжка. 2 сентября 1953 года». Ведь я ее делала в нашем уединенном ароматном садике. Там же готовила я и «Греческую трагедию» (бумага серая, но тираж 100 тысяч, вышла в 1956 году) и поместила в книгу «Электру» Софокла в переводе дорогого Владимира Оттоновича Нилендера, да еще всунула туда «Антигону» в переводе Дм. С. Мережковского — как менялись времена, — и, конечно, «Ифигению в Авлиде» Иннокентия Анненского, одного из моих любимых поэтов. А в 1981 году «Одиссея» в «Худлите» с моей статьей (тираж 50 тысяч!).
281
В 1970-е годы Кольман уехал в Швецию навестить дочь, да так там и остался. Мало того, обличал советскую власть и ее вождей, печатно и в выступлениях. Значит, не зря сочувствовал в свое время Лосеву.