Вот и мы. Миночка в самом жалком, убогом виде — представьте ее балахон, я-то еще ничего (храню для выхода в свет многие годы единственное хорошее платье, сшитое еще в цековской мастерской). Вижу недоумевающий взгляд тети Веточки, которая пытается всячески развлечь мою Миночку. Втянуть в хоровод елочный, привлечь фильмом, что показывает Игорь, угостить повкуснее. Кончается, как в старых добрых святочных рассказах, — тетя Веточка дарит моей сестрице красивую кофточку, коробку с вкусными сладостями и забавные игрушки. Между прочим, в доме взрослые гости, и я слышу перешептывания. Наверное, про нас. Так не хочется выглядеть бедными родственниками, но Миночка веселая и довольная возвращается домой. Для нее это праздник. Мало их будет до встречи с мамой. Младшей дочери стукнет тогда двенадцать лет.
Мама. Думаю все время о ней. Вот она и откликнулась нежданно-негаданно. В марте 1939 года я получила паспорт — совсем взрослая[141]. В паспорте в графе национальность написали по моей просьбе — мать русская, отец дагестанец, чтобы никто не удивлялся странной фамилии; на Кавказе-то ничего, а вот за его пределами трудновато, никто не поверит, что я русская, самая настоящая русская и по маме, и по языку, и по воспитанию, и душой. Сдаю экзамены, дни прекрасные майские, и вдруг письмо. Оно совсем не похоже на обычные письма, на нем стоит непонятный штемпель. Господи, да ведь это мама, мамочка наша. Какой переполох, доходящий до страха, пережила я в доме моих родичей! Как они испугались этой весточки от лагерной узницы. Можно подумать, что письмо тайно подброшено, незаконно отправлено, выброшено тайно за ограду лагеря или из зарешеченного окошка вагона. Да нет, чуть не плача, взываю я к испуганной тетке: «Смотрите, почтовый штемпель стоит, известно откуда отправлено, все правильно, маме разрешили писать». Сколько охов, вздохов, чуть ли не все окна закрыли и двери заодно, да чтобы никто не знал, не видел (почтальонша принесла спокойно — адрес наш, о чем думать). Шло обсуждение, наверное, не хуже, чем знаменитый «Совет в Филях». Леонид Петрович и то старался урезонить тетку Елену Петровну. Миночке не хотели говорить — вдруг проболтается. Наивные, будто никто не знает, почему Аза и Мина здесь живут, кто их родители и где они. Ну, совсем страусы. Голову спрятали и думают, что их никто не замечает. Да все давно всё знают. У половины города чуть ли не в каждой семье и арестованные, и сосланные, и погибшие. И между прочим делается вид (как-то, не сговариваясь, само получается) — ничего не случилось, все в порядке, живем, как все граждане благонамеренные. Так моя бедная маленькая сестренка и не узнала о первом материнском письме. Это уже потом, когда стали регулярно приходить от мамы письма и родственники пришли в себя, Миночка посылала в своих письмах рисунки, картинки (те самые, что вырезала из красивых книг), писала целые рассказы, и не только о своей жизни. Но как горевала мама, получив ответ на свое письмо, переполненное любовью, нежностью, заботой, желанием узнать любые наши мелочи, пусть даже пустяковые, но для нее важные. Мои напуганные родичи разрешили мне написать только несколько строк, как в телеграммах, — все здоровы, живем хорошо, учимся хорошо. Не хватало только «спасибо товарищу Сталину за счастливое детство». Через год я поехала к маме (об этом ниже) на свидание в мордовский лагерь с характерным названием (а ведь оно не случайно) — Темниковский. Тьма, мрак, что есть хуже, да станция еще лучше — Потьма — потемки, опять ничего, кроме мрака. Удивляюсь, как не переименовали этот лагерь, почему не «Солнечная поляна» или «Светлое будущее»? Так вот, когда я встретилась с мамой, она с горечью поведала мне, как плакала, получив сухие, будто к чужой, несколько строк, продиктованных испуганными интеллигентами. Мама рассказала, как женщины радовались и от радости плакали, получив полные любви письма детей, как тут же стали получать денежные переводы и даже посылочки. Она же плакала от горя. А может быть, мы, дети, отказались от родителей, врагов народа? Такой обычай входил в силу и в моду, и многие отрекались прилюдно, печатно, в документах и фамилии меняли. Власти поощряли инициативу юных пионеров и комсомольцев. Пример преданного завоеваниям революции Павлика Морозова (не дай Бог никому такой славы, как у этого несчастного деревенского мальчика) был у всех на виду. Бедная моя мать, попробуй переживи еще отречение собственных детей! Мне после этой казенной отписки стало так противно и я внутренне пришла в такую ярость, что тут же решила: во-первых, никого не спрашивая, буду писать маме, что хочу; во-вторых, уеду в Москву, как только найду предлог. Оставаться здесь было тошно. Вот Миночку жалко. Что еще они с ней сделают? Но родичи потом, видимо, сами устыдились, и ребенок переписывался с матерью свободно. Я же назло (уже тогда возрастало мое злопамятство) взяла и написала письмо своей madame Жозефине, благо адрес ее домика в Сокольниках у меня был и я не раз буду посещать старушку, пока не придет война и нас всех не раскидает по белу свету.
141
Кстати сказать, нужна была метрика, доказывавшая мой возраст, а тетка куда-то ее засунула и не нашла (потом она спокойно отыскалась и цела до сих пор). Пришлось восстанавливать метрику, идти в ЗАГС, где врач, глядя на меня (было такое правило), установил мои 16 лет. Смех, да и только. А сколько переживаний перед этим! Так что у меня есть еще на русском и осетинском языках эта удивительная «восстановленная метрика». В общем — дважды родилась.