Мы уже видели, что в самом начале Своего учения Спаситель приготовил шесть апостолов призванием к будущему служению. Четверо из них приглашены были не только видеть в Нем учителя, но оставить все и последовать за Ним. Один только (впоследствии евангелист св. Матфей) получил отдельное призвание, — которое, по-видимому, совершилось в это самое время. У самого евангелиста Матфея оно описано после проповеди на горе, чуда над гадаринским бесноватым и исцеления расслабленного[198], у евангелиста Марка — после исцеления расслабленного, но прежде посещения Гергесы[199], у евангелиста Луки после исцеления расслабленного, но перед избранием двенадцати апостолов и проповеди на горе[200]. Но так как, по-видимому, каждому из евангелистов хотелось рассказать это событие в соприкосновении с данным св. Матфеем Иисусу праздником, который шел непосредственно за призванием апостолов, то порядок событий и оказался перемешанным.
В самом Капернауме или вблизи него производился сбор податей и пошлин. Будучи расположен на узле дорог, ведущих к Тиру, Дамаску, Иерусалиму и Сепфорису, Капернаум был центром торговли и в то же время самым удобным местом для сбора пошлин. Но платеж этих налогов возмущал душу евреев, задевая самую чувствительную ее струну. Он был не только ежедневным и ужасным свидетельством, что Господь как бы совсем отступился от своей земли, — что все блестящие надежды на явление Мессии и обещания древних времен утонули в глубоком мраке под игом чужеземных правителей, обращавшихся с избранным Богом народом жестоко и презрительно, — но плата этих налогов носила на себе в глазах чувствительной до мелочности совести природного еврея характер вероотступничества. Она казалась ему нарушением основных правил Феократии[201], и могла быть извиняема единственно, как следствие жестокого и неизбежного насилия. Поэтому не следует удивляться, что на лица, собиравшие повинности, евреи глядели с глубоким отвращением. Если же припомнить, что провинциальные сборщики были не римские воины, не истинные откупщики податей, а самые ничтожнейшие подчиненные им лица, избранные нередко из подонков еврейского народа, то нет ничего удивительного и в том, что мытари пользовались самой гнусной репутацией наравне с отъявленными грешниками и прокаженными. А если какое-нибудь занятие презренно и отвратительно, то и занимающиеся им способны сами понизиться до уровня, на который народная ненависть поставила их занятие.
Если еврей не мог убедить себя, что существует обязанность платить подати, то насколько же более преступным было в глазах его даже относительно честное орудие сбора этих податей? Если сами откупщики пользовались только ненавистью, то можно судить о глубине отвращения, которое чувствовалось к посреднику между откупщиком и народом, — коренному еврею.
Но Тот, Кто пришел отыскать и спасти погибшего, Кто должен был вызвать христианскую святость из среды языческого разврата, — Тот мог из еврейских мытарей сделать апостолов и евангелистов новой, живой веры. В избрании их Иисус руководствовался духом божественного нелицеприятия и совершенной любви, независящим от рассчетов политического и законного благоразумия. Он отверг книжников, пользовавшихся почетом[202], и избрал презренных и ненавистных сборщиков податей[203]. Св. Матфей оправдал этот выбор, обративши свое знание письмен на святое дело и сделавшись самым ранним биографом Христа Спасителя.
Нет сомнения, что св. Матфей слышал прежде некоторые из поучений Иисуса, видел некоторые чудеса Его. Сердце его было тронуто и, при взгляде Того, кто не презирал никого и не питал ни к кому ненависти, — мытарь, даже в то время как сидел за сбором, был готов к призванию. Достаточно было одного слова: следуй за мною; достаточно этого простого, безыскусного изречения, указывавшего, однако, на расположение Иисуса и на готовность употребить призываемого избранным орудием благовествования Царствия Божия, для того чтобы истребить навек в душе мытаря жадность к презренным занятиям. Он, встав, говорит евангелист Марко, последовал за Ним, тронутый, вероятно, дивным изменением меча Ифуриила на всезабывающую, всепрощающую любовь Иисусову.
ГЛАВА XVIII Двенадцать апостолов и Нагорная проповедь
После одного из таких дней дел милосердия и неусыпного труда, Иисус, почувствовав потребность уединения и покоя, взошел на гору помолиться и пробыл всю ночь в молитве к Богу[204]. Есть нечто невыразимо умилительное в этих уединенных часах! Полное молчание и тишина, прерываемые только криками ночной птицы или завыванием шакала; звезды восточного неба, огненные диски которых тонут в неизмеримой вышине; коленопреклоненная на покрытой росой траве фигура человека печали, вдыхающего в себя силу на дальнейший труд из чистого воздуха; небеса, открытые при этом напряженном и молчаливом сообщении с Отцом и Господом, — все это вместе представляет картину, полную благоговейного восторга и беспредельного очарования.
Как уединенное бдение, так и проповедь на горе происходили, надо думать, на единственном возвышении, известном в настоящее время под названием Курн-Гаттин, или «Рог Гаттина». Холм этот своей вершиной похож на восточное седло с двумя высокими луками. С западной стороны он поднимается немного выше уровня обширной, волнующейся травой долины, с востока ниспадает обрывом к небольшой плоскости, на которой у самого обрыва теснится деревушка Гаттин, а отсюда путешественник сквозь дикие тропические заросли спускается к светлым водам Галилейского озера. На западной стороне озера, где находится Капернаум, только и есть этот один замечательный холм и один по своему строению приспособлен как к тому, чтобы быть местом непродолжительного уединения, так и к тому, чтобы служить помещением для толпы народа, постоянно отыскивавшего Иисуса. Сюда, в глушь диких, представляющих окраины Голубиной Долины утесов вечером удалился Иисус, вероятно, останавливаясь на время, чтобы освежиться чистой водой из небольшого потока, или вкусным яблоком с нубка, или чтобы взглянуть на орлов, спускающихся вниз с какой-нибудь близкой вершины скалы. Сюда утром, менее, чем Божественный Учитель, внимательная к красотам природы толпа последовала за Ним, не желая ни на минуту лишиться Его вдохновительного присутствия и ожидая нетерпеливо послушать высоких слов, которые сходили с уст Его.
Но на самом рассвете, пока народ еще не собрался, Иисус созвал бывших постоянно при Нем учеников своих. До сего времени их отношения к учителю были совершенно свободны и ничем не связаны: сомнительно даже, понимали ли они вполне свое значение. Но теперь настал час и Иисус сделал окончательный, целесообразный выбор двенадцати апостолов, — число незначительное в сравнении с огромной, из нескольких сотен, свитой, называвших себя последователями Гиллела или Гамалиила. Да и положение в народе было незавидно.
Вот общие списки апостолов, которые мы находим у евангелистов и в Деяниях апостольских.
Симон и Андрей — сыновья Ионы, Иаков и Иоанн, — сыновья Зеведеевы, и Филипп — все были родом из Вифсаиды. Если Матфей был Левий, то он был сыном Алфея, а потому братом Иакова-младшего и Иуды, который считается одним и тем же лицом с Леввем и Фаддеем. Они происходили, надо думать, из Каны или Капернаума и, согласно тому преданию, что Мария, вдова Алфея, или Клеопы, была младшей сестрой Богородицы, были двоюродными братьями Христа Спасителя. Нафанаил, или Варфоломей, был уроженцем Каны Галилейской. Фома и Симон Зилот были тоже галилеяне. Иуда Искариот был сын Симона Искариота, получившего это последнее название по месту происхождения из Кериофа, города, находившегося на южных берегах Иордана.
Из этого собора апостольского трое: Иаков-меньшой, Иуда, брат его, и Симон Зилот почти что ничем не известны. Личности Иакова и Иуды, вследствие громадного числа соименников между иудеями, очень неопределенны. Хотя они написали каждый по соборному посланию, но принадлежность им этих произведений была предметом продолжительных споров и несогласий. Лично до них относящегося, кроме одного вопроса, сделанного Иудою не Искариотским и переданного в Евангелии от Иоанна[205], у евангелистов нет ничего. Симон известен по своему прозванию Зилот, или Кананит, — два имени совершенно равнозначащие и переводимые словом «ревнитель». Это прозвище намекает на то, что он был прежде одним из диких и необузданных последователей Иуды из Гискалы, восстававшего против римских притеснений, но это тоже ни больше ни меньше, как одна догадка. Греческие имена Филиппа и Андрея, вместе с тем обстоятельством, что греки, желавшие видеть Господа, обратились прямо к Филиппу, а Филипп к Андрею[206], указывают, что они, по-видимому, принадлежали к эллинистам, но кроме первого их призвания, в Евангелии лично о них ничего не упоминается. То же должно сказать о Матфее и Нафанаиле. Относительно Фомы, так называемого Дидима (оба эти имени, греческое и еврейское, имеют одно и то же значение «Близнец»), есть несколько замечательных рассказов, которые указывают на простой и наивный, но в то же время пылкий и великодушный его характер: он готов идти на смерть, но верить с большим трудом[207]. Что касается до Иуды Искариота, единственного, по-видимому, иудея в апостольском соборе, то о нем мы будем иметь грустный случай говорить в другом месте. У всех евангелистов он нередко отмечен ужасным в своей простоте присловием: Иуда Искариот, который и предал Его[208].