Иаков, Иоанн и Петр были ближайшими спутниками и друзьями Иисуса, — избранниками из избранных. Они присутствовали при исцелении дочери Иаира, при Преображении, при Его тягостном душевном борении в саду Гефсиманском. Относительно Иакова известно только то, что впоследствии он удостоен высокой чести быть первомучеником из собора апостольского. Хотя и сам он и брат его Иоанн были простые рыбаки, но находились в лучших обстоятельствах, нежели прочие апостолы. У отца их, Зеведея, было не только судно, но и наемные работники. Из слов св. Иоанна видно, что он был знаком первосвященнику. Прежде еще мы высказали предположение, что Иоанн мог жить подолгу в Иерусалиме для распоряжения по продаже рыбы, доставлявшейся из Галилейского озера, а теперь прибавим только то, что в Евангелии у Иоанна мы находим более пространный рассказ об учении Иисусовом в Иудее, пропущенном совсем у других евангелистов.
Св. Иоанн и св. Петр, — один как символ созерцательной, другой — практической жизни, представляют, без всякого сомнения, две величественнейшие и достойнейшие особого изучения личности во всем апостольском соборе. В характере Иоанновом многие ошибались. Он был действительно преисполнен божественной любви, осуществивши в себе вполне всю глубину, все великое значение новой заповеди Господа[209] в несравненно большем размере, чем прочие апостолы; преисполнен обдуманного и всепоглощающего почтения к учителю и Господу, как это удостоверяют Его Евангелие и Послание. Он был недосягаемо велик своим возвышенным и святым сердцем, но вместе с тем он был бесконечно далек от того типа женственной привязанности, в каком его обыкновенно представляют. Прозвание Воанергес, или сынов Грома, которое он разделял с братом своим Иаковом, их общая просьба о первенстве в Царствии Божием, их страстное желание призвать с неба огонь на оскорбившее их Учителя самарянское селение, жгучая энергия, с которой написан Апокалипсис, и передаваемое преданием событие с еретиком Керинфом[210], — все это показывало, что не дух голубя, а дух орла мог быть принят постоянным символом Иоанна. Среди всеобщего недеятельного и неплодного религиозного направления, ревность и восторженность были необходимыми деятелями проповеди царствия Божия. Поэтому нет сомнения, что присутствие в характере Иоанна двух таких драгоценных качеств, как его любовь и преданность, высоко ценились его учителем и поставили его учеником, которого любил Иисус.[211] Сила и огонь его воображения, редкое соединение в одном лице философской мыслительности и восторженности, строгости и кротости, совершенная вера, вдохновленная бесконечной преданностью, совершенная любовь, которая исключала всякий страх, — вот те превосходные качества, которые делали Иоанна достойным преклонить голову на грудь его Учителя и Господа.
Не менее достоин изучения и характер св. Петра, друга Иоаннова. В продолжении рассказа нам представится много случаев видеть этих великодушных, порывистых, колеблющихся, благородных и робких движений этой чисто человеческой любвеобильной души. Поэтому в настоящее время мы остановимся только на кратком изложении его характера в некоторых особенных случаях. Сердце его было полно огня и силы. Окружен ли учитель зверскими разбойниками, — огонь Петра отражается в обнаженном оружии и мгновенно обращает галилейского лодочника в воина; разошлась ли молва о воскресении, — более быстрый на ногу Иоанн упреждает своего друга, но стремительность Петра успевает опередить чистую любовь Иоанна; оставляя за собой наблюдающего издали ученика, Петр, задыхаясь, бежит осмотреть опустелую гробницу; надо ли переправиться к Спасителю чрез озеро на берег, его товарищи заботятся о сети и стараются поворотить свою лодку носом к берегу, а Петр бросается из судна и, борясь с волной, в мокрой одежде падает к ногам своего Учителя; скажет ли Иисус: принесите рыбу, которую вы изловили, — прежде, чем кто произнесет слово, сильная рука Петра уже вытаскивает сеть с серебристой добычей на берег. С такой же стремительностью предупреждает он ответом вопрос Спасителя: Симон Ионин, любишь ли Меня? Нет ничего возвышеннее Петровой горячности, которая, смотря по надобности, выражается то в восторженном обожании и хвалах своему Учителю, то в последовании за Ним в темницу и на смерть, — той горячности, которая может возвыситься до деяний великодушной преданности и низойти до усердного исполнения промысловых обязанностей.
Таковы были главные апостолы, из которых Спаситель составил собор, когда восседал на зеленой вершине Курн-Гаттина. Несомненно, что сами апостолы глядели на это последнее избрание, как на формальное и окончательное. С этой поры для рыбаря не было возврата к своей лодке, для мытаря — к своей лавке, как к средствам их существования. Каждый из них отдельно и все вместе должны были принять на себя обязанность постоянного странствования, евангельские труды, довольствование скудной пищей и приютом под неизвестным кровом, — эти отличительные черты счастливейшего периода учения Христова. Они должны были томиться с Ним на солнце в палящий полдень, спать, как делывал Он, под звездным небом.
Когда избрание кончилось, начало собираться множество разноплеменного народа. Не только с густонаселенного берега Галилейского озера, не только из Иудеи и Иерусалима, — нет! из отдаленных приморских городов Тира и Сидона собирался народ, чтобы прикоснуться к Нему, чтобы послушать поучений Его[212]. Сошедши с вершины на ровное место[213], Он первоначально позаботился о физических необходимостях своих слушателей-страдальцев: уврачевал их болезни, исцелил бесноватых, изгнавши духов, которыми они были одержимы. Когда после этого народ сел на зелени луга, соблюдая тишину и сосредоточивши все свое внимание[214], Он возвел глаза свои сначала на учеников, потом на собравшееся множество и произнес то достопамятное слово, которое известно под именем «Нагорной проповеди».
Самый невнимательный человек не может быть не поражен той громадной разницей, какая существует между произнесением этой проповеди и произнесением закона на горе Синайской. Закон, обнародование которого окружали громы, молнии, продолжительные и постоянно возрастающие звуки труб, был законом без снисхождения, слово Иисусово раздавалось божественной музыкой среди всеобщей тишины, среди прелести ясного, тихого рассвета. Тот исходил грозой для устрашенной совести от существа невидимого, окруженного облаками, всепожирающим огнем и клубами дыма; этот был произнесен дивным человеческим голосом, который трогал сердца людей единственно только словами мира. Тот объявлен был с голой и окруженной бурями горы, которая своими утесами из красного гранита как будто грозила опаленной пустыне; этот произнесен на цветущем зеленом лугу, выделяющемся от холма, откосы которого спускаются в сребровидное озеро. Тот поражал сердце страхом и смятением; этот ласкал его миром и любовью. А между тем заповеди на горе блаженств не отрицали, но только дополняли закон, преподанный на Синае ветхому человеку. Тот закон был основан на вечных основаниях различия правды от неправды, — различии строгом и недвижимом, как гранитные основания мира. Легче уничтожить небо и землю, чем вычеркнуть ничтожную букву, одну йоту из этого кодекса, который содержит истинные правила всей нравственной жизни. И Иисус убеждал народ, что Он пришел не отвергать закон, но повиноваться ему и исполнять его в точности, хотя в то же самое время учил, что такое послушание не должно простираться до мелочности и буквального понимания левитов. Оно должно переносить волю и сердце к внутреннему смыслу и духу, содержащемуся в заповедях. Он исполнял этот древний закон, строго содержа его сам и уча содержать его крепко всех, кто веровал в Него, как в Искупителя. Учением своим Он дал этому ветхому закону более общее значение, более глубокую силу[215].