Не десять ли очистились? спросил Он с грустным удивлением: где же девять? Как они не возвратились воздать слову Богу, кроме сего иноплеменника? В се благодеяния Его, говорит Ланге, как будто бы падали глубоко, в молчаливую могилу. Голос бедствия пробуждал мгновенно эхо в Его милосердии, но дивные слова этого милосердия, хотя проникали молнией через все естество слушателей, не вызывали ответного эха благодарности в их земных сердцах.
Не напрасно возвратился этот иноплеменник; не осталась редкая его добродетель без вознаграждения. Не только его тело, но и душа, которая несравненно дрогоценнее и которой зараза гораздо глубже, — была исцелена словами Спасителя: Встань, иди! вера твоя спасла тебя.
ГЛАВА XLIV
Учение во время путешествия
Насмешки, пререкания, презрительные замечания, одним словом, фарисейство фарисеев и подобных им преследовали Спасителя даже во время путешествия. Причины, которые возбуждали ненависть к Нему, были те же самые, которые действовали в течение всего времени Его учения. Враждебная партия не могла переносить равнодушно того, что пример Его был недосягаемо высок, а Его учение слишком благотворно; не могла терпеть нарушения суббот даже делами благотворения; не могла забыть Его близких отношений к мытарям и грешникам.
Мы имели повод заметить еще прежде, что Иисус, вследствие ли малого отлучения (херем), или по другим причинам, во время этого последнего периода своего учения, по-видимому, редко входил в синагоги. Но так как исключение из одной или нескольких синагог не заключало в себе запрещения посещать другую, то мы видим Иисуса снова сидящим в синагоге[473]; начальник которой, как видно из последующего, питал к Нему почтение, хотя и смешанное с завистью и подозрением. Там в этот день находилась бедная женщина, которая осьмнадцать лет страдала духом немощи и не имела сил разогнуться.
Сострадательное сердце Иисусово не могло вынести этой немой жалобы. Он подозвал больную к себе и, сказавши: женщина, ты освобождаешься от недуга своего, — возложил на нее руку. Почувствовав в одно мгновение чудесную силу, которая сообщила ей возможность разогнуть столько времени сгорбленный и изуродованный стан, несчастная воздала славу Богу. Но поток ее благодарности прерван был невежественным негодованием близорукого начальника синагоги (рош-гак-кенезефа). Здесь, на его глазах, без разрешения ближайшей власти, быть представителем которой предоставляла ему каждая суббота, — женщина, член его собрания, имела смелость получить исцеление! Вооружась любимыми текстами и надевая маску заботливого официального лицемерия, он поднялся с места и выразил негодование неповинному в этом случае народу, что есть шесть дней, в которые должны делать, в те и приходите исцеляться, а не в день субботний., А так как женщина не высказала со своей стороны Иисусу никакой просьбы и даже не старалась обратить Его внимание на ее положение, то слова рош-гак-кенезефа имели такой смысл: «ты, больной народ, не ходи в синагогу в день субботний, из страха нарушить его избавлением тебя чудесным образом от болезни, которое можешь там получить, или уклонись, если кто станет исцелять тебя в субботу». У этого начальника недостало ни смелости обратиться с подобными замечаниями к самому Иисусу, ни чистосердечия высказать прямо бедной исцеленной женщине. Он стал проповедовать, обращаясь с выговором к народу, до которого этот случай нисколько не касался и который был, как и сам начальник, только страдательным очевидцем события.
Во всем Евангелии нет другого примера такого нелогичного рассуждения, такого безнадежного тупоумия. Не прямой путь, который избрало оскорбленное невежество для произнесения своих замечаний, вызвал на уста Спасителя выражение негодования, против которого рош-гак-кенезеф должен был умолкнуть. Лицемер! — сказал ему Иисус, одним словом определяя эту официальную личность, которая по своей глупости позволила себе порицать Его за то, что Он в субботу сказал несколько слов женщине и возложил на нес целительную руку, а женщину за то, что, будучи согнута надвое болезнью, выпрямилась и прославила Бога!
Трудно представить себе такое отсутствие нравственного чувства, если бы нам не приходилось почти ежедневно видеть одуряющее действие, производимое на ум «густым туманом решительного мнения», в особенности когда самое мнение основано только на пустейшем предании.
При объяснении фарисейских взглядов на субботу, которую из Божеского благодеяния они обратили в возмутительную тягость, Иисус постоянно менял доводы и доказательства. Перед иерусалимскими раввинами Он указывал на свою миссию и власть, поддерживаемые тройным свидетельством Иоанна Крестителя, Св. Писания Самого Отца, — который свидетельствует о Нем переданною в руки Его властью[474]. Для фарисеев галилейских он приводил тексты из Св. Писания или представлял удостоверения, основанные на общем их взгляде на вечные принципы[475]. Но тупой и неразвитый разум переян не мог понять ни любви и свободы, которые лежали в основании учреждения субботы, ни власти Иисуса над субботою, как Господа субботы. Для них нужны были доказательства освязательные, которые бы не выходили из пределов их обыденной жизни[476]. Не считает ли себя каждый вправе, — говорил Иисус, — отвязать и отвести на водопой своего вола или осла в субботу, хотя это представляет больше труда, нежели возложение руки на больную женщину или быть исцеленною чудодейственным словом? Если их субботние правила снисходят к нуждам вола и осла, не должны ли они быть еще снисходительнее к жестокой необходимости этой дочери Авраамовой? Если можно предпринять труд в субботу для того, чтобы сократить часы жажды осла, то не следовало ли Ему без труда положить скорее конец жестокому сатанинскому истязанию, угнетавшему женщину в течение осьмнадцати лет? При таком безответном возражении нечего удивляться, что враги устыдились самих себя, а этот простой, невысокомудрствуюший народ радовался о всех славных делах Его совершаемых для спасения человечества.
Таким образом, Спасителю беспрестанно приходилось освобождать великое первоначальное учреждение Божественной любви от близорукого формализма, от опасных ограничений праздного ума и бестолкового предания. Без всякого сомнения, Он настолько же придавал важности высокой, любвеобильной свободе для покоя, насколько они — неосмысленному бездействию, к которому свели естественный характер этого учреждения. Они были привязаны к религиозной системе, которую предпочитали положительному закону, потому что легче раболепствовать перед буквой, чем проникнуть дух закона, — легче повиноваться множеству внешних правил, нежели разумно и с самопожертвованием уразуметь волю Божию, — легче запутать душу в сети жалких обязанностей, нежели всецело просвещенным сердцем предаться послушанию, — легче быть высокомерным, нежели смиренным духом, — легче быть аскетом и формалистом, нежели сохранить чистоту, любовь, мудрость и свободу среди жизни в мире, — легче быть фарисеем, чем апостолом, — легче признавать самодовольное пустосвятство и систему раввинских обрядов, чем любить Бога всем сердцем, всею силою, всею душою и всею крепостью. Налагая секиру на корень гордого и невежественного почтения к субботам, Иисус подсекал одним разом всю эту «жалкую микрологию», которую они привыкли считать за религию. Свободен ли и в наше время дух сект от этого фарисейского оттенка и не нуждается ли в подобном уроке? Не сочтут ли за оскорбление для себя некоторые из моих читателей эти написанные мною слова, — хотя они представляют не что иное, как объяснения слов Самого Спасителя, как повторение того учения, которое преподавалось Им очень нередко?