Замечательное и неоспоримое чудо, которое над ним совершилось, было причиной того, что многие уверовали в Иисуса, но вместе с тем приводило партию начальствующих в Иерусалиме в такое отчаяние, что она тотчас же составила совет, как извести это живое свидетельство сверхъестественной силы Мессни, которого они отвергли. Но так как воскрешение Лазаря стояло в таком близком соприкосновении с целым рядом описанных у первых трех евангелистов событий, то мы снова приходим к заключению, что должна была существовать для нас только смутно предполагаемая, а для того времени вполне достаточная причина, почему они видимым образом умалчивают о доме и именах его владельцев, где проведена была Спасителем эта суббота. Мы со своей стороны не находим других, кроме вышесказанных прежде, следов к объяснению того, что Марию они называют какая-то женщина, пропускают всякий намек на Марфу и Лазаря и рассказывают, что замечательный ужин был изготовлен в доме Симона прокаженного. Кто же, наконец, был этот Симон прокаженный?
Понятно, что в это время он не мог быть прокаженным, потому что не мог бы жить в своем доме и находиться в обществе. Не был ли он исцелен Иисусом и не было ли это одной из причин глубокого верования в Него и сердечной привязанности, по которым Иисус считался в этом семействе всегда дорогим гостем? Мы не можем ни отвечать на эти вопросы, ни получить достаточно данных для определения: был ли этот Симон отцом Марфы, Марии и Лазаря, или, как предполагали некоторые, мужем Марфы, а потому не можем утверждать положительно, что Марфа была после него вдовой и наследницей дома.
Но как бы то ни было, праздник был замечателен не по количеству иудеев, собравшихся удостовериться в чуде, взглянуть на назаретского пророка и на человека, которого Он воскресил из мервых, но единственно по достопамятному событию, случившемуся во время самого ужина и бывшему прямым первоначальным приготовлением Иисуса к печальному и тягостному Концу.
В присутствии любимого и возвращенного к жизни брата, в присутствии еще более обожаемого поэтому Господа, — Мария не могла удержать порывов чувств глубочайшего благоговения. Она не принимала участия, как сестра ее, в деятельном распоряжении праздником, но сидела, думала и глядела. Пылкое сердце ее не могло выдержать, чтобы не выказать внешнего знака любви, благодарности и обожания. Она встала, взяла алавастровый сосуд с индийским нардом, подошла тихо к Иисусу, разбила руками сосуд и взлила неподдельный драгоценный нард сначала на Его голову и ноги. Затем, — не обращая внимания ни на кого из присутствующих и не видя никого, кроме Его одного, — она вытерла эти ноги своими длинными волосами. Весь дом наполнился дивным ароматом. Со стороны Марии это было действием глубокого уважения и совершенной преданности, но сопутствовавшие Иисусу, бедные галилеяне, мало привычные к какой-нибудь роскоши, должны были изумиться необыкновенному для них истреблению в одну минуту таких драгоценных благоуханий. Никто, кроме людей, обладающих духовными дарами, не мог почувствовать, что превосходный запах, наполнявший дом, мог быть принят Богом в воню благоухания духовного, что даже этот дар был бесконечно мал сравнительно с любовью той, которая приносила его, и с достоинством Того, кому он приносился.
Там был человек, которому этот поступок был окончательно ненавистен и отвратителен. Нет порока, который бы так поглощал всего человека, делал его неразумным и низким, как скупость, а она-то и была грехом, господствующим над мрачной душой предателя Иуды. Неуспех в битве с собственными искушениями, — обман в ожиданиях, привлекших его сперва к Иисусу, невыносимый упрек, проникавший все его существо при ежедневном общении с безгрешной чистотой, — мрачный призрак преступления, стоявший поперек его пути, но не замечаемый им при ясном солнечном свете, в котором он находился в течение многих месяцев, — сознание, что взоры его Учителя, а может быть, даже взоры некоторых из товарищей апостолов, прочитали или начали прочитывать скрытые тайны его сердца, все это постепенно обращало начинавшееся отчуждение в ненасытное отвращение и ненависть. Вид пожертвования со стороны Марии, сожаление, что невозможно положить в кошелек, который всегда был при нем, такой значительной суммы, обладание которой удовлетворяло его жадности к золоту, — наполняли его сердце негодованием и бешенством. В нем поселился дьявол. Ему казалось, что будто бы эти деньги принадлежали ему по праву, будто бы он был обобран. К чему такая трата? сказал он с негодованием. Увы! Как часто и теперь повторяются эти его слова, потому что где только существует порыв истинного самопожертвования, там всегда присутствует Иуда, с его коварством и ропотом! Для чего бы не продать это миро за триста динариев (около 90 р.) и не раздать нищим? Не сумасшествие ли тратить такую сумму, когда за одну ее треть этот сын погибели готов продать своего Господа? — Мария считала такую безделицу недостаточной для того, чтобы умастить священные ноги Иисусовы; Иуда думал, что и третьей части ее довольно для продажи Его жизни.
Это короткое выражение, «чтобы роздано было нищим», чрезвычайно поучительно. Оно конечно служило Иуде предлогом, чтобы сколько-нибудь скрыть даже от самого себя низость его побуждений. Он был в малом виде вор: хотел воспользоваться этими деньгами, хотел присоединить их к собственному своему запасу. Люди редко грешат с ясным сознанием греха. По обыкновению, они ослепляют себя ложными и придуманными побуждениями. Хотя же Иуда и не мог скрыть своей низости от ясного взора Иоанна, но конечно скрыл от самого себя под тем предлогом, что он вооружился против напрасной расточительности и высказал свои притязания на безынтересную любовь к ближнему.
Но Иисус не дал распространиться заразе этого негодования, которая коснулась уже некоторых из учеников, и не позволил, чтобы Мария, сделавшаяся средоточением неприязненных взглядов, которые огорчали и возмущали ее, пострадала сколько-нибудь от последствий ее благородного поступка. Что смущаете эту женщину? сказал Он. — Оставьте ее, она доброе дело сделала для Меня; ибо нищих всегда имеете с собою а Меня не всегда имеете. Взлив миро сие на тело Мое, она приготовила Меня к погребению. А к этому прибавил Он пророчество, — которое исполняется до сего дня, — что поступок ее будет известен и возвеличен, где только будет проповедано святое Его Евангелие.
«Для моего погребения!» Ясно, что осуждение и смерть уже были близки, и это было новым смертным ударом всем ложным, блестящим надеждам относительно царства Мессии. Не земное богатство, не царское возвышение обещалось последователям Того, кто должен был вскоре умереть[550]. Это было другой побудительной причиной недовольства для вора-предателя. Мало того что поступили вопреки его мнения, — его заставили молчать: ему публично сделали замечание. Потеря денег, которые мог бы он получить в свое распоряжение, разжигала в нем тайное пламя черной злобы. Он не желал потерять ничего. С ненавистью, бешенством и отчаянием, украдкой скрылся он ночью из Вифании, отправился в Иерусалим, просил допустить его в залу совета главных священников в дом Каиафы и имел первое роковое свидание, в котором торговался о предании своего Господа: что вы дадите мне; я вам предам Его? Как происходила эта кровожадная торговля, нам неизвестно; не рассказано и того, были ли между этими злобными ненавистниками споры, прежде чем решились на скудную цену крови. Если это так, то пронырливые иудейские священники сумели сбить бедняка и невежду апостола из иудеев. Потому что они предложили только тридцать сребреников (около 27 рублей), — выкупную плату за ничтожнейшего из рабов[551]. Но и за эту цену Иуда решился предать Учителя, а продавши Его, продать собственную жизнь и, взамен того, получить проклятие целого мира, — проклятие всех будущих поколений! Таким образом, в течение последней недели своей жизни и жизни Учителя Иуда ходил с Ним вместе, затаив в своем черном и отчаянном сердце мысль о Его погибели. Но еще не было назначено дня, ни установлено плана: было оплачено только предательство и, по-видимому, существовало общее убеждение, что не следует делать покушения в течение настоящего праздника, чтобы не произвести смятения в народе, который уважал Иисуса, а в особенности среди густой толпы богомольцев из родной Ему Галилеи. Они были уверены, что встретится много удобных случаев в Иерусалиме или где в другом месте, когда окончится великий праздник Пасхи и в святом городе водворится обычное спокойствие.