По-моему, к этому больше нечего добавить. Зобо, очевидно, был своеобразной комбинацией губной гармошки и казу (мембранофоном). Сам Лавкрафт описывает его, как "медный рожок с мембраной в мундштуке, из-за чего человеческий голос звучать как оркестровый инструмент", хотя далее он пишет, что его также изготавливали из картона.
Лавкрафт всегда сожалел о своей антипатии к классической музыке, что не мешало ему с огромной ностальгией припоминать популярные песни своего детства - а он их помнил. Из-за того, что он "вечно насвистывал и мурлыкал себе под нос, пренебрегая условностями и хорошими манерами", что, как известно, привело к неудачным урокам скрипки. Отчетливо ясно, что насвистывал он тогдашние "песенки из парикмахерских"[14]. В письме 1934 г. он приводит слова "Беделии", главного хита 1903 г. - "полный улет - ажиотаж - продержавшийся аж до 1904 [года]". Далее он пишет:
Но к осени '04 она окончательно изжила себя. После чего - подобно "On the Banks of the Wabash" - перешла в разряд типичного старья для юмористических и пародийный отыгрышей. "You're the Flower of My Heart, Sweet Adeline" (весна '04) стала основным ее преемником в народной благосклонности - и затем, в '05, новый прорыв - явление "In the Shade of the Old Apple Tree".
Вскоре мы увидим, к чему это привело.
Может сложиться впечатление, что Лавкрафт, вопреки своей развитости не по годам, ранним проблемам со здоровьем, одинокому детству и неуравновешенной нервной системе, превратился в совершенно "нормального" подростка с обыкновенными тинейджерскими интересами (кроме спорта и девчонок, которые совершенно его не интересовали). Он также стал главарем "шайки" мальчишек. Но насколько нормален он был на самом деле? Свидетельство Стюарта Коулмена говорит прямо: "...с 8 до 18 лет я часто видел его - мы вместе ходили в школу, - и я много раз бывал у него дома. Не хочу сказать, что "хорошо" его знал, и сомневаюсь, что его толком знал кто-то из сверстников. Он явно не был нормальным ребенком, и у него было мало товарищей".
Уинфилд Таунли Скотт, который в 1940-х гг. снесся с некоторыми из друзей детства Лавкрафта, добавляет к этому анекдот, который узнал от Кларенса Хораса Филбрика; последний окончил среднюю школу на Хоуп-стрит в 1909 г. и, следовательно, проучился рядом с Лавкрафтом не менее пары лет:
Кларенс Х. Филбрик поведал мне, что в старших классах они пытались подружиться с Лавкрафтом, но вечно получали в ответ ледяное безразличие или застенчивость, которая на него смахивала; в конце концов, они прекратили попытки. Позднее у Лавкрафта было несколько друзей среди местных - и преданных друзей; понять его они не могли, но их поражала необыкновенная широта его интересов, феноменально точная память и блестящая речь; отдав ему свою привязанность, они нашли [в нем] ту бездну доброжелательности и обаяния, которую позднее подтверждали его друзья-литераторы.
Лавкрафт медленно сходился с людьми, но, подружившись, надолго сохранял преданность. Эта манера прослеживалась на протяжении всей его жизни и стала только отчетливее с ходом времени и развитием обширной переписки, когда он сочинял настоящие трактаты для совершенных незнакомцев, которые имели неосторожность задать ему пару вопросов или о чем-то попросить.
Ровесница Лавкрафта, Клара Хесс, добавляет пронзительное и выразительное воспоминание о тогдашнем увлечении Лавкрафта астрономией:
Говард привык приходить на поля за моим домом, чтобы посмотреть на звезды. Однажды ранним осенним вечером несколько соседских ребятишек собрались, чтобы издалека на него поглазеть. Огорченная его одиночеством, я подошла, стала расспрашивать о телескопе и получила разрешение в него посмотреть. Но его речь была такой техничной, что я ничего не поняла и вернулась к своей компании, оставив его в одиночестве изучать небеса.
Это, разумеется, трогательно, но не следует считать, что "одиночество" Лавкрафта было закоренелой привычкой или что он обязательно считал его чем-то, достойным сожаления: над ним всегда довлели интеллектуальные интересы, и ради них он охотно жертвовал обычным общением со сверстниками.