Считается, что «Жизнь Людовика Толстого» Сугерий начал писать вскоре после смерти этого государя – около 1137-1138 г. и работал над ней до 1144 г. с перерывами, а позднее еще дорабатывал. Примерно тогда же он стал делать записи к «Жизни Людовика Молодого», но написал лишь небольшой фрагмент. Его труд продолжил и довел до 1165 г. некий монах из Сен-Жермен-де-Пре перед 1176 г.[47].
В 1140-1141 гг. Сугерий составил «Ordinatio»[48] – распоряжения об основании фундамента нового собора св. Дионисия и выделении средств на его строительство, – а в 1144 г., после 11 июля, «Книжечку об освящении церкви св. Дионисия»[49], в которой рассказывает об истории храма, возведенного при короле Дагоберте в VII в., о предпринятом им строительстве нового собора в аббатстве, о торжествах по случаю его освящения и великолепных дарах, принесенных королем и высшими баронами королевства. И последнее его произведение – «Книга о делах управления»[50], – написанное в 1145-1149 гг. и, по всей видимости, незавершенное, повествует о деятельности Сугерия как администратора и хозяйственника на посту аббата Сен-Дени. Особо отметим главу XXXII, посвященную большому золотому кресту, покрытому эмалевым убором, который им был заказан лотарингским ювелирам[51] для украшения главного алтаря.
Несомненно, все сочинения Сугерия важны для историков-медиевистов, но «Жизнь Людовика Толстого» по праву занимает среди них первое место. Хотя интерес к истории, к героическим деяниям прошлого пробудился у Сугерия, по-видимому, еще в школе Эстре под влиянием римских авторов, он писал «Жизнь Людовика Толстого», уже будучи зрелым человеком, имеющим большой жизненный опыт и, – что особенно важно, – не созерцавшим эту жизнь из-за стен своей кельи, а активно в ней участвовавшим.
Весьма вероятно, что он начал делать какие-то заметки для памяти, еще будучи в Эстре, но за монастырскими стенами не мог ни проверить, ни уточнить их – отсюда разрозненные и невнятные сведения о событиях до 1109 г. (например, дело при Монморанси, около 1101 г. – гл. II). Эта привычка, возможно, сохранилась у него на всю жизнь: он записывал то, что считал важным и интересным, поразившим его воображение, даже порой сны (см. гл. XXVII). Конечно же, Сугерий пользовался традиционными способами сбора информации, которые были характерны для средневековых монахов-хронистов за сотни лет до него и которые применялись еще сотни лет спустя: рассказы бывалых людей о разных событиях, странах, путешествиях и чудесах, которые они обычно излагали как очевидцы, – и, естественно, собственные воспоминания. В «Жизни Людовика Толстого» хорошо видны оба эти пласта изложения.
Известный французский историк М. Бюр полагает, что Сугерий задумал «Жизнь Людовика Толстого» около 1101-1104 гг.: «Наконец, в своем чтении Сугерий открыл критерий отбора исторических эпизодов, которые он расскажет миру, в котором он мог описать параллельные жизни государя, сражающегося при свете солнца на французской равнине, и монаха, сражающегося в темноте монастыря. Он оставит лишь те деяния, в которых Людовик, показав свою славу, то есть то, что он был способен сделать, одновременно проявит и славу Господа. Людовик будет викарием Господа, того, который в его лице будет носить живое изображение святой Троицы (см. гл. XIX). Итак, прочь анекдот, который является кумиром. Он оставит лишь пример для обучения королей»[52]. Однако замысел от воплощения отделен без малого четырьмя десятками лет, и то, что казалось вершиной для 20-летнего юноши, стало явно недостаточным для 60-летнего старца. Генеральная линия сохранилась, но обогатилась и расширилась за счет жизни самого автора. Как пишет Дж.Ф. Бентон, «история Людовика не является биографией по образцу Светония, но политическими мемуарами, сборником деяний, Gesta Francorum, деяний Сугерия так же, как и Людовика»[53].
Задача «exempla», а также личное участие Сугерия во многих из описанных событий, его современность с ними и вовлеченность в них не только фактическая, но и эмоциональная, естественно, наложили свой характерный отпечаток на «Жизнь Людовика Толстого», но также стали и причиной вытекающих из этого известных ограничений: примеры для обучения королей могли быть только достойными, нравственными, славными – и никакими иными. Т.Н. Грановский справедливо отметил: «Сугерий, очевидно, знал более, чем передал нам. Он не искажает событий, но умалчивает о тех подробностях, которые почему-либо считает оскорбительными для чести Королевского дома или для сильных современников. В таких случаях политика берет верх над летописцем»[54]. Упрекая Сугерия в пристрастности к своему царственному другу, его сочинение называют панегириком[55]. Внешне это, возможно, так и выглядит, а по сути, предлагая только достойные для подражания образцы, Сугерий избавляет себя от необходимости объяснять и оправдывать недостойные или ошибочные поступки своего героя – ведь он пишет не речь адвоката на суде, хотя и в этом, несомненно, преуспел бы.
48
49
50