– Сколько раз вы спасали свою жизнь, собака ренегат, теперь не уйдете от нас иначе как на виселицу.
– Сеньор, – сказал я, – пусть ваша сеньория обратит внимание, что я не ренегат, как думает ваша сеньория, а только бедный испанец, его невольник.
За защиту мне отпустили столько палочных ударов, что вынудили меня сказать:
– Говорят, что Генуя – это лишенная леса гора; но сейчас деревьев нашлось вполне достаточно для меня.
Два испанских музыканта, которых генерал вез на своей галере, рассмеялись на мое замечание, а еще больше на терпение, с каким я перенес это; одного из музыкантов я знал очень хорошо; остальные, которым музыкант перевел мои слова, тоже рассмеялись.
Я прижался в угол, со связанными руками и благодаря Бога за то, что столько раз мне приходилось испытывать бедствия и нужду; ибо несчастия заставляют нас вспоминать милосердие Божье, а не прегрешения, из-за которых мы заслуживаем этих бедствий; ибо если бы мы захотели обратить внимание, насколько это милосердие больше, чем бедствия, какие Бог нам посылает, то мы утешились бы и не жаловались бы на те орудия, какие Бог избирает для наказания нашего. Его замыслы настолько тайны и так велики, что заставляют нас очень внимательно размышлять о том, почему пришла к нам беда, а не почему мы этого заслужили, и Он настолько милосерден в наказании, что не хочет нас опозорить тем, чего мы заслуживаем, а хочет только причинить нам страдание тем, что мы испытываем, заставить терпеливо перенести то, в чем мы не согрешили. Его милосердие распространяется на все это, ибо Он упражняет нас на том, в чем мы не грешны, чтобы смягчить заслуженное нами наказание за грехи совершенные, а мы сейчас же возлагаем вину на тех, посредством чьей руки осуществляется справедливое наказание Божие. Таким образом, наказывая за не совершенное нами, Он наказал нас за то, что мы совершили, настолько ценя нашу честь, что Он не хочет часто наказывать нас одними и теми же средствами, которые убивают нас внутренне, чтобы мы не приходили в отчаяние и не считали Его жестоким палачом.
Теперь я вспоминаю о несчастьях, какие преследовали меня с детства, и не вспоминаю о проступках моей юности. Мне приходит на память, сколько добра сделал я в этой жизни некоторым людям, но благодаря этим же людям со мной случилось много бед, потому что Бог избирает одинаковые орудия, чтобы устыдить и наказать за грехи, совершенные по неведению или со злым умыслом. Меня принимают теперь за ренегата, и, со связанными руками, я был несправедливо оскорблен как хитрый и предавшийся дьяволу, осужденный на адские мучения и преданный анафеме, а если я хочу оглянуться назад, то я вижу, что заслуживаю этого и других, еще больших наказаний от руки Божией.
В это время подошел негодяй боцман и сказал мне, ударив меня плетью:
– Что ты говоришь тут сквозь зубы, собака?
Я промолчал, чтобы он не повторил удара.
Сеньор Марсело Дориа,[357] – ибо он был генералом, – движимый состраданием, сказал, чтобы со мной не обращались дурно, пока не выяснится, кто я. Я, увидя открывшийся путь к сочувствию, обратился к нему:
– Так как естественная защита предоставлена всем, то я умоляю ваше превосходительство, чтобы она была предоставлена и мне, потому что я уверен, что когда ваше превосходительство узнает, кто я, то я не только не пострадаю в руках такого знатного вельможи, но даже возлагаю надежду на Бога, что мне будет оказана почесть большая, чем я заслуживаю. В Генуе и даже на этой галере я представлю свидетелей, которые знали меня в столице католического короля, в то время как этот ренегат совершал набеги и опустошал все эти берега, – и одним из этих свидетелей будет посол, сеньор Хулио Эспинола.[358]
357
358